Терра

– Не надо бояться, что уходим. Вам тут грустить, страдать без меня.

Это она себе польстила. Только мамка моя у нее и была.

– Вам тут пить за меня, кутить за меня. У каждого создания своя роль.

Это да, мы все как в детской книжке, и когда перелистываешь страницу, такая грусть нападает.

– Когда уходит кто-то, это большая тоска, ведь стало меньше на человека, зверя или птицу, и они не повторятся больше. Но когда уходишь сам, оставь другим тосковать. В мире большая любовь, нас учат только про тьму, но ты погляди на солнце. Разве можно его создать без огромной любви?

Она говорила и плакала, и ела пирожки. Мамка слушала ее, раскрыв рот. Никто такого ей в книжках не написал, по телику не сказал, она узнала это от старенькой тетушки, у которой и зубов-то толком не осталось, чтобы внятно говорить.

– Верить надо в это, – сказала тетушка. – Ничего на свете не страшно, если веришь, что все не зря. Хуй ей, смерти этой.

Мамка почему-то тоже заплакала. Ой, всем умирать, чего не поплакать? А тетушка гладила ее по голове и говорила:

– Я тебя люблю, Катенька, я умру и все равно тебя любить буду. У любви нет края, все в мире бесконечно, ты умрешь уже, мы уже встретимся, а моя любовь к тебе будет жить здесь. Это как тьма, только наоборот. Это то, почему завтра солнышко встанет. И послезавтра тоже.

Умерла она через месяц. Пока умирала, так вцепилась в маму, что у той навсегда остались четыре полумесяца на левой ладони. Ой, живое хочет жить, пусть даже со смертью и можно построить свои отношения.

И вот мне теперь интересно, уже и мамка моя померла давно, а любовь-то тетки с красивым именем Любовь жива?

Может и жива, кто ее знает. Нет прибора, чтоб измерить, сколько в мире любви. Может, ее вообще немерено, ох.

Да, ну и про любовь. Короче, в жизни иногда есть сказочные начала, и их даже много, но вот с чем туго, так это со сказочными концами (тут оставим место для шутки, чтобы не при дамах).

Мы с Модести месяц где-то считали, что это любовь, невероятная, волшебная, как в книжке, а потом стало ясно, что это ад.

Ничего-то у нас с ней не сложилось, не вышло. Мы были из разных миров. Она быстро научилась курить, ругаться и целыми днями читать, мы стали чуть-чуть похожи, и все же в нас обоих катастрофически не хватало терпения, смирения и что там еще надо?

Я ей говорил:

– Сука, блядь, ты – сука! Заткни, блядь, пасть, я тебе сейчас башку разобью!

Она мне кричала:

– Ты удолбанный подонок, лучше бы тебя папа застрелил! Что ты несешь вообще? Только подойди ко мне! Надо было сбежать одной! Все лучше, чем с тобой!

Понимаете? Я себя ужасно стыдился, я был себе противен, но я не мог с ней жить. Мы ругались из-за всего: я разбил чашку, и она уже орет, она задержалась на какой-нибудь очередной открытой лекции, и ору уже я. Она выгоняла меня, пьяного, из дома, я швырял ее вещи с балкона. Все очень скоро превратилось в катастрофу, и моя диснеевская принцесса оказалась ужасной ведьмой, ну и сам я из принца превратился в злодея.

Мы мучили друг друга, трахались так, будто дрались, она прижгла меня сигаретой, я оттаскал ее за волосы.

Короче, самое-самое странное во всем этом было то, что мы друг от друга такого не ожидали.

У меня раньше с девчонками всего этого, господи, вот правда не случалось. Ссорились, конечно, горячо, но никогда я не чувствовал себя такой мразью.

Однажды Модести удивительно спокойно сказала:

– Мы с тобой оба ужасно покалечены. Нас с тобой обоих надо долго лечить.

Я закурил, долго затягивался и выдыхал дым, не знал, что сказать. Ну, как покалечены, ну, может она. А у меня-то жизнь поприличнее была. Но тут все пошло по пизде, капитально причем. Отец мой болел, и я его досматривал, ездил к нему, покупал лекарства, готовил ему еду. Мне все время было очень плохо, я как будто очнулся у кого-то в пасти и кто-то меня пережевывал.

А тут еще она.

Как мы ненавидели друг друга, как мы друг друга любили. Я думал, это судьба, а это была тяжкая доля. Самое ужасное, знаете, не то, что я ненавидел ее, а то, что я ненавидел себя с ней.

Короче, октябрь – сказка, ноябрь – кошмар, в декабре – ад, а в январе наконец я пришел домой с наличкой и бросил сумку на стол.

– Модести.

Она готовила ужин, вздрогнула от моего голоса, порезала палец и прижала его к губам, резко обернулась, уже взвинченная.

– Что?

– То. Забирай деньги.

Она глянула на сумку.

– Тут достаточно, чтобы ты сняла квартиру, и тебе хватит на первый взнос за учебу. Дальше крутись сама.

Вот у нее какая была страсть. Она хотела учиться. Хотела стать филологом. Представляла это так: целый день читать книги и разбирать их по косточкам.

Модести смотрела на меня, потом убрала руку ото рта, на нижней губе у нее было пухлое, красное пятнышко.

– Что? – повторила она.

– Ну нельзя же так, – сказал я. – Невозможно же так. У нас не выйдет.

Я ей так и не сказал, что отдал почти все бабки, которые у меня были, все мои накопления, на машинку, на квартирку, на все на свете. Я остался с баблом на еду да с баблом отцу на лекарства. Хоть кокс от Бадди был дешманский.

Модести спросила:

– И я за это ничего тебе не должна?