Терра

Я не плакал, но горе мое было безмерным. Мы все-таки очень связаны с нашими родителями, и правильно говорят, что кровь не вода. Само существование мое было им обусловлено и подготовлено, и, в конце концов, именно отец сделал меня тем, кто я есть.

Он не хотел, чтобы я был с ним в смертную минуту, не хотел, чтобы это осталось со мной на всю жизнь, и в этом смысле, господи, он всегда был хорошим отцом.

Сигарета уже догорела, столбик пепла держался каким-то чудом, я не шевелился. Чтобы заставить себя делать хоть что-то, я думал о том, как отец лупил меня. Это да. Смертным боем он меня бил.

Но вспоминалось ярко почему-то только хорошее. Как он рассказывал мне что-то или чему-то меня учил, как приезжал праздничный, пахнущий большим городом, когда я был маленький, как гладил меня по голове и как смеялся над моими шутками. А главное, оказалось, внезапно, только после его смерти, что хорошего у нас было немало.

Я весь заледенел. Вместе с его смертью пришла и старая тоска по маме, полоснула меня снова, как в первый раз. Я понимал, что теперь остался один. Понимал я, и что моя очередь умирать – следующая. Я уже не мог беззаботно смотреть на мир, не примериваясь к тому, какой будет моя могила.

И я жалел его, боже ты мой, он не заслуживал такой боли, такой печали, такого ужаса перед жуткой, вечной ночью, которая для него уже наступила.

А за окном светило солнце, и я подумал, что утром умирать страшнее – весь день впереди. День, который можно было прожить.

Ночь – естественное время для смерти, я как-то читал, не поручусь, правда ли это, что большинство людей дотягивают до ночи. Если это так, то, наверное, они хотят себя обмануть, принять смерть за сон. А ночь будет очень долгой.

Я закурил еще одну сигарету, комната наполнялась едким табачным дымом, за ним отец казался призраком, в нем, конечно, уже появилось что-то макабрическое, киношно-восковое. Я щелкнул зажигалкой и держал ее под ладонью, пока боль не стала невыносимой. Потом я позвонил в скорую (нельзя же сразу в морг, как-то цинично) и пошел за деньгами.

К тому моменту, как мне его вернули, я потратил последние деньги на гроб. Остался буквально без гроша в кармане, работать-то в ближайшее время я не собирался. Хорошо, думал я, хоть еда на неделю у меня будет. Обхохочешься.

Я сам его переодел в хороший костюм, с галстуком даже. Первую ночь мы должны были провести вместе. Это нужно, чтобы попрощаться. Чтобы запомнить, как он выглядит, в отпущенное время поцеловать его и прикоснуться, потому что тело его исчезнет, перестанет существовать как целое.

Уложил папашку в гроб, поставил его посреди комнаты, на стульях устроил, и сам сел рядом.

У него было такое выражение лица, какого я никогда прежде не замечал. Отец стал вдруг очень похож на дядю Колю. Природное возобладало в нем над социальным. Исчезло все свойственное именно отцу, его особое выражение, остались черты семьи, чистые гены, анатомия его лица. Именно эта обезличенность пугала меня больше всего. Смотришь на него, и уже невозможно сказать, что это был за человек.

Всю ночь я не смыкал глаз, смотрел на его лицо, старался запомнить все это сложное, неповторимое соотношение черт. Мы были очень похожи, господи, я видел это как никогда ясно.

Я глядел на него, уставал, затекала спина, шея, мне хотелось зевать, я нюхал кокаин, курил, отходил поссать и все такое, в чем и заключается жизнь, а отец лежал, ему ничего не было надо.

Отвернувшись, я тайно надеялся, что не застану его в том виде, в котором мой взгляд его оставил. И всегда заставал.

Утро было невыносимым, невозможным. В пять, когда горизонт только чуточку просветлел, позвонил Мэрвин, спросил, приехать ли ему.

– Нет. Пока я не доем, не надо. Потом. Может, мне нужна неделя. Не знаю.

– Понял тебя. Это личное. Если будет нужна помощь, позвони, ладно?

– Ага.

В десять утра позвонила Эдит, и все повторилось.

Потом – Маринка, Андрейка, Алесь. С ними (кроме Алеся, конечно) договориться было значительно труднее. Они не понимали, почему мне нужно столько времени, почему я не хочу все организовать как надо, у них был миллион вопросов. А я вообще без сил, никаких ответов.

Должно быть, они подумали, что я сошел с ума. Может, Мэрвин и Алесь на них как-то повлияли. В любом случае, меня никто не беспокоил.

Утром я наскреб мелочь, лазая под кроватями, исследуя полки на стеллажах, и пошел в строительный магазин. Там я купил топор. Я мог справиться и обычным кухонным ножом. Зверики сильные, все, без исключения. Мог бы справиться, да ну его. Я хотел, чтобы все было быстро и удобно. Я хотел это выдержать.

Мне нужно было съесть все. Я впервые понял (никогда не задумывался), почему отец целовал мамкины зубики, один за одним. Потому что он раскроил ей череп и вытащил мозг.

Такая вот правда.

И впервые выяснилось, сколько он для меня сделал. Тогда то, что осталось от моей мамки, выглядело как кусочки сырого мяса на прилавке. А глаза, мозг, соски, кожу, волосы – все это съел он. Мне досталась, можно сказать, лакированная картинка. Приукрашенная версия реальности.