Терра

А ввалился я в эту квартиру сам-один, без ансамбля всякого.

На что ставка мощная была, так это на Комптон. Тут если и увидел кто мой марш-бросок от машины до подъезда, так язык себе прикусит. Никому в Комптоне не хочется связываться с бандитами, даже с белыми. Уж очень хорошо этот городок научен криминальной статистикой.

Привалившись к двери, я вдруг осознал, какие мы были тупорылые. Во-первых, Мэрвин не додумался меня перевязать, а потом я сам не додумался себя перевязать, и я только надеялся, что хотя бы Алесь с Андрейкой спохватились.

Это в фильмах едешь в тачке и зажимаешь себе пальцами лишнюю дыру, а в жизни не зря в средней школе преподают первую помощь. Телика пересмотрят, а потом едут, значит, в красных рубашках, хлещут кровью.

Я-то выносливый, я верил, что мне ничего не будет, а вот за Андрейку волновался.

С другой стороны, этим я всегда утешался, в войну люди еще и не такие невозможные вещи совершали, перевязать-то всех раненых не успеют даже самые ловкие медсестрички.

А нам с Андрейкой вообще свезло, кровили, конечно, но не до смерти, это уж точно.

В общем, тут бы мне позвонить Алесю, сказать, где я есть, но Алесь, я знал, приедет за мной. А у меня было животное желание покоя и тишины, чтобы меня не трогали, даже (и особенно) если умирать придется.

Для начала я сполз вниз, как-то очень мягко и незаметно, пролежал на полу минут пять, и перед глазами у меня расцветали и гасли световые круги. Прекрасное зрелище, будто потолок витражный – никогда не забуду.

В квартире было пусто, пахло нежилым помещением, обеспокоенные запахом моей крови, пищали на кухне братики и сестрички.

– Тихо, – сказал я. – Все в порядке. Никому не надо волноваться. Всем опустить оружие.

Я поднял руку и посмотрел на свои пальцы. Они были в крови, и я подумал о том, что оставил жуткую метку на двери.

– Так, – сказал я. – Соберись, господи боже мой. Давай, Борька, кто, если не ты?

Ой, как мне нужна была тогда мамка, как мне нужен был папка, дядя Коля даже.

Я, шатаясь, встал. Адреналиновая вспышка, на которой я ехал сюда, угасла, и я остался наедине с фактами.

Здоровущая, вкуснющая сделка – всё. Я, возможно, тоже всё, мужик, который хотел мне отомстить, уж точно всё.

Никакой больницы, думал я, чтобы люди в дурацких белых халатах, и чтобы я перед ними был таким беззащитным, чтобы меня усыпляли – нет уж.

Сильнее всего хотелось забиться куда-нибудь под кровать, в этом было мало человеческого.

– Успокойся, – сказал я. – Успеешь.

Как я мечтал хотя бы лечь на кровать, пусть она была без постельного белья, не родная мне, но я думал о ней, словно о рае земном.

– Так, сначала дела, а потом исполнятся все мечты. Я тебе обещаю.

Подумав, я добавил:

– Ну, кроме Одетт. Этого не будет, мужик, даже не думай.

Вот умру я, и она будет плакать, подумал я, распечалится за меня, разрыдается. Эта мысль придала мне немножко сил, я добрался до ванной, врубил свет. Подкапывало из крана, по батарее полз паук с лапками-ниточками. Американцы называют их «папочка – длинные ноги».

– Привет, – сказал я крыскам, заглянувшим ко мне. – У меня тут, как видите, проблемы.

Братишки с сестричками так и смотрели на меня, печально и понимающе.

Я открыл ящичек под раковиной, вытащил аптечку и грохнул ее об раковину.

– Сука!

Я не знал, с чего начать. Наверное, подумал я, надо вытащить пулю, потом обработать рану, потом перевязаться, а дальше все на мне заживет как на собаке (только не на собаке).

Я стащил рубашку, стал ощупывать рану на боку, чтобы убедиться – пули там нет, прошла навылет. А вот в руке была, я ее даже чувствовал, когда машину вел, когда дверь открывал, при движении в общем.

Раскрыв коробочку с красным крестом на спинке, я в нее бестолково поглядел.

Вот тупорылый.

Значит, взял пинцет, облил его антисептиком и в плоть свою полез, пулю доставать. Ох и разорался.

Кусочек металла, господи, а сколько боли. Пулю я спустил в унитаз, там, в канализации, ей суждено было потонуть от тяжести и никогда не быть найденной. Незавидная судьба.

Я себя сам обработал, сам перевязал, сам себе посильную помощь оказал и понял, что не знаю, а дальше-то чего?

Постельный режим, перевязочки, медсестрички дезабилье. А вот если ты один и в люди тебе совсем не хочется?

Углядел себя в зеркале – бледнее покойника. Кошмар, конечно.

В общем так, доковылять я еще смог с мокрой тряпкой до двери, почистил ее немножко, капельки крови подобрал с пола, стер с ящичка, с аптечки.

– Вот, – сказал я. – Теперь все прилично.

И подумал: было бы смешно, если бы я немедленно умер. Умереть не случилось, но в сон меня потянуло страшно. Рухнул я на свою вожделенную, ненаглядную постель и совсем не ощутил, мягкая она или твердая.

Это была поверхность, на которой, после всех трудов земных, можно было лежать. И я немедленно отключился, попал в беспокойный сон, где снилось мне, что я лежу в гробу, на мягкой подушечке, а надо мной Одетт плачет и слезы ее солят мне губы.

– Не плачь, – сказал я. – Все в порядке, это не потому, что я тебя любил. Я не потому умер. Я умер, потому что у меня нет доверия к здравоохранению. Потому что я хотел побыть в темноте.