Терра

– Мне нужен красивый жест, – сказал я. – Чтобы вырваться. Я в такой пиздец попал, мне нужно, чтобы как в кино. Искупление.

Тут отец зашел на кухню, словно всегда тут жил. Потрепал дядю Колю по волосам, перемазав руки в крови, схватил бутылку и принялся искать чашку.

– Говно у тебя, а не жизнь, я так скажу. Я-то до последнего надеялся, что кем-нибудь станешь, а ты чего? – сказал он.

– Да, бля…

– Заткнись. И не жалеешь теперь никого, а в тебе одно хорошо было, что жалостливый.

Отец вытащил чашку с ромашками, плеснул себе щедро водки и все разом выпил.

– У тебя совести ни грамма. Ты ласковый человек, но больше у тебя нет нихуя.

Он сел передо мной, я взглянул в его глаза – сосуды полопались от кашля, белков и не видно почти, все с розовиной, будто у бычка.

– Слабый ты, Борька. Ну пусть не хотел ты работать, хуй с тобой тогда, но разве это все лучше?

– Программа у нас одна, – сказал дядя Коля. – Деструктивная.

– Ой, заткнись, Коль. Ты его послушай. Газет начитался, программа деструктивная теперь у него. Коль, ты сантехник, вот и не выебывайся. Иди вон раковину почини, там кран подтекает. Я чего сказать-то думал, а? Ты ж так не хотел мною стать. Чего случилось-то теперь? Страх у тебя был, что вырастешь как я.

– А я мог вырасти не как ты?

– Ну, не вырасти, может, и не мог, хер знает, к Фрейду сходи. Но стать кем-то другим можешь еще. Эта опция только в конце – всё, а пока живи, думай. Зря тебя, что ль, не ебнули сегодня?

Отец глянул на дядю Колю, хрипло засмеялся:

– Может, и надо было ебнуть.

– Ну что ты так с ним? Твой же сын.

– А как будто твой.

– Ты откуда пришел? – спросил я. И отец опешил, от неожиданности перестал смеяться.

– Сам в свое время узнаешь, не говорят о таком, да я и не знаю теперь.

Одновременно он каким-то образом жил в гробу, где косточки лежали, жил во мне и мне являлся, а также пребывал в каком-то совсем ином, неизведанном месте, о котором и сам ничего не знал, как только тут оказывался.

– Да мы и не об этом. Откуда я пришел, ты там тоже будешь. А пока голову-то включи.

Отец постучал дядю Колю по голове.

– Больно же, Виталик, я так умер.

– Ну ты терпи, чего.

Выпили еще, отец сказал:

– Музыку бы включить. Вот я об одном жалею, что в Афган не допросился. Я хотел делать великие вещи.

– Ты и делал, – неохотно признал я. Теперь-то, когда все мертвы, кроме меня, можно было об этом вслух говорить.

– Мне за это о́рдена не дали, медали не дали. А так бы остался орден или медаль.

Отец выхватил у меня из рук вилку, насадил на нее митбол, откусил половину.

– Ты, Борька, живешь как скотина. Ты думаешь, я тебе не хочу лучшей доли?

– Да я проебал уже все.

– Ну, проебал немного. Так заповедь одна: человеком будь хорошим.

– Десять заповедей, Виталик, я так помню.

– Ты не коммунист прям, – оскалился отец, зубы у него казались длинными, жуткими оттого, что с трудом держались в воспаленных деснах.

– Я и партбилет выбросил. Но вообще по существу, Борь, я с Виталиком согласен. Ты просто с пути сбился. Это бывает. Это нормально. Все ошибаются, отчего б не ошибиться-то. Не страшно это.

– Да я человека убил.

– Вот это пиздец, – сказал отец. Я заметил у него на рубашке комки земли, он их раздраженно стряхивал. – Но что теперь делать-то? Себя, что ль, на этом тоже порешить? Не убил бы, так помер бы. Ты убил, чтобы жить? Вот и живи.

– Это враг был, – сказал я. Мысль была успокаивающая.

– Человек это был, – сказал дядя Коля. – Ты из этого исходи. Но он бы тебя первый, это правда.

Отец сказал:

– Борька, у тебя кровит.

И мы пошли в ванную перевязываться, благодаря поддержке дяди Коли все прошло более чем сносно.

Неделю я не трезвел, мы бухали как скоты, пели, говорили обо всем на свете, и я почувствовал, что не один, не сам по себе, но в то же время в жизни у меня открылась бездна, рана незаживающая.

Все время живо вспомнилось, как Модести говорила, что мы с ней страшно искалечены.

Но как мне стать целым, вот что было неясно. Куда мне было податься, чтобы меня собрали?

Понимаете, такая черная бездна передо мной разверзлась, и оказалось, что я лечу туда уже очень давно. Мне надо было к солнцу, выползать на свет, а вокруг не было ничего.

Я любил Одетт, но где там выход?

Я любил людей, но где там выход?

Мне было очень хорошо и одновременно очень плохо. В сердце моем играли две мелодии, одна накрывала другую, получалось в итоге странно. Папка и дядя Коля не спали, вставал я, а они на кухне пьют, ложился – пьют, все пьют.

Голова у меня всякий раз трещала с похмелья, и отец мне заботливо наливал.

– На, на. Ты думай. Ты здесь для этого, чтобы подумать.

А они говорили про московские театры и про то, как земля от дождя сыра и в ней жарко становится, душно. Говорили про жизнь, говорили про смерть. Я никогда прежде столько не болтал, а уж я был поговорить любитель и охотник.

Иногда я рыдал не пойми от чего (хотя был простреленный дважды убийца, что уж там), и отец брезгливо отворачивался от меня.

– Подотри слезки, слюнявчик.

А дядя Коля милостиво хлопал меня по плечу.