Терри Гиллиам: Интервью: Беседы с Йеном Кристи

Начал я с физики в качестве основной специализации, потому что в пятидесятые годы в Америке все изучали физику. Это было время технологического прорыва, любой хоть что-то соображающий человек шел в науку. Развитием космической программы руководили немцы типа Вернера фон Брауна[31], так что американцам было крайне важно самим овладевать точными науками. Я, соответственно, поступил как надо, потому что в моей семье было принято поступать как надо. Такие вещи не обсуждались: я умел вести себя за столом и делал все, что полагалось делать умным деткам. Поэтому в старшей школе я прошел все предметы естественнонаучного цикла, однако в колледже мне хватило шести недель, чтобы понять: физика не для меня. После чего я сменил специальность, решив заниматься искусством, но тут обнаружилось, что мне не нравится преподаватель по истории искусства. Он читал невыносимо скучно, а мне хотелось заниматься живописью и рисовать. История искусства стояла обязательным курсом, так что мне пришлось уйти из программы по искусству и взять политологию в качестве основной специальности. У политологов было всего четыре обязательных курса, остальные можно было набирать по своему вкусу: драматургия, восточная философия, даже уроки живописи можно было протащить. У меня была редкая возможность самому определять собственное образование, и мое поколение было, вероятно, последним, у которого она была.

В те времена Западный колледж называли западным Принстоном. Там училась масса богатых детей, колледж был либеральным, — вообще, это была очень толковая школа: толковыми были даже самые тупые люди. То есть недостатка в понимающей аудитории не было, а это был самый конец эпохи старых добротных розыгрышей. Серьезный розыгрыш — дело очень сложное; человеку, решившему кого-то разыграть, приходится проявить куда больше активности, чем тому, кого разыгрывают. У нас в колледже доходило до того, что разбирали автомобиль, а потом собирали его у кого-нибудь в комнате, пока хозяина не было. Когда тот возвращался, он обнаруживал автомобиль с работающим двигателем, занимающий почти всю комнату. Такие вещи требуют немалого ума. Качество розыгрыша реально зависело от того, сколько усилий требовалось предпринять для его организации. Делали самые невероятные вещи: до потолка наполняли комнату мятой бумагой, так что в нее невозможно было войти, или вынимали штыри из дверных петель, внутри протягивали веревку через всю комнату от дверной ручки к окну, а на конце к веревке привязывали кровать, которая свешивалась на улицу из окна, — в итоге, как только хозяин поворачивал ключ в замке, дверь стремительно пролетала через комнату и билась со всей силы об окно. Не думаю, что теперь устраивают нечто подобное. Эти вещи идут из эпохи богатства и достатка, из мира Скотта Фицджеральда; дети из богатых семей, учившиеся у нас в колледже, до того ходили в частные школы, где эти традиции сохранялись[32]. И хотя я попал в колледж вовсе не благодаря своему происхождению, я был счастлив познакомиться с людьми, у которых не было недостатка во времени и которые могли со всей серьезностью заняться организацией развлечений.

В старших классах я учился в самой большой школе в Лос-Анджелесе. Во время Второй мировой войны в ней располагался госпиталь, дети у нас учились самые разные. Были мексиканцы из Сан-Фернандо, была «белая шваль» (моя мать не выносит, когда я употребляю это выражение), то есть дети представителей нижнего слоя среднего класса или верхнего слоя рабочего класса. Многие приезжали из Энсино, это были дети киношников — монтажеров, сценаристов, музыкантов: к ним я в основном и тянулся — не в последнюю очередь из-за бассейнов, в которых время от времени плавал. Наша молодость совпала с удивительной эпохой: создавался Корпус мира[33], вокруг было столько альтруизма! Быть может, он был излишне агрессивен в своей попытке насадить американскую модель по всему миру, но цели были благие. Кроме того, присутствовало ощущение, что привилегии влекут за собой ответственность.

Было ли у вас желание вступить в Корпус мира?

Я пытался поехать в Гонконг с церковной миссией, но так и не прошел отбор. Отъезд из дома был для меня освобождением, уехать означало без лишних усилий стать другим. В Корпус мира набирали людей простых и целеустремленных, а я начал делать глупости и утратил всякое желание мириться с тем идиотизмом, которого от меня ожидали. Самым серьезным моим занятием в колледже был юмористический журнал, который мы делали по образцу журнала «Хелп!»[34]. Мы фотографировали, писали, делали иллюстрации, а студенты колледжа были нашими читателями поневоле. Приходилось покупать бесконечные рулоны ватмана: вся эта бумага шла у меня на постеры и баннеры, которыми я покрывал стены студенческого клуба. Каждое утро народ приходил и обнаруживал там новую выставку. Руководство колледжа нас не очень жаловало, потому что от нас было много грязи, но само занятие нас развлекало.