Терри Гиллиам: Интервью: Беседы с Йеном Кристи

До этого я был председателем Бенгальской коллегии. Наша футбольная команда называлась «Западные тигры», а Бенгальская коллегия отвечала за организацию болельщиков и поддержание в колледже боевого духа. Теперь я знаю, что это могло иметь самое неожиданное применение, — Геббельс в Германии тоже был главой Бенгальской коллегии, только называлось это у них по-другому. На холме за колледжем имелся греческий амфитеатр, в котором мы устроили полуночное шествие с факелами в духе нацистских съездов, — туда должны были явиться первокурсники, чтобы пройти обряд посвящения. Мы придумали все эти традиции в шутку — я был поражен, с какой легкостью народ на нее купился. К концу года даже старшекурсники верили, что эти традиции существовали в колледже испокон веков. Мне стало жутко: я вдруг понял, какое влияние могут иметь подобные вещи и насколько сильным бывает желание встать под чьи-нибудь знамена. С тех пор как мне довелось вкусить власти в колледже, меня не отпускает тревожное чувство ответственности, потому что в половине случаев все, что мне хочется, — это возмутить спокойствие, затеять что-нибудь новое, а ведь при этом никогда не знаешь, чем все может кончиться.

Думаю, большинство художников держатся за счет чувства неудовлетворенности: первую половину карьеры ругаешь истеблишмент, потому что сам к нему не принадлежишь. Потом, если карьера развивается успешно, ты оказываешься в щекотливой ситуации: стоит ли продолжать ругаться, когда живешь с замечательной семьей в прекрасном доме, когда все у тебя хорошо? Скажем, на что я лично могу жаловаться? Жаловаться просто не на что. Тогда почему я все-таки жалуюсь? Почему я все равно злой и все равно испытываю чувство неудовлетворенности? Чего я ищу? Пытаюсь расчистить пространство от всякой чуши и выяснить, в чем истина, понять, где реальность.

Но ведь есть мотивы, которые проходят через все ваши работы, даже когда вы пытаетесь сделать что-то непохожее на то, что делали прежде.

Если посмотреть все, что я сделал, станет понятно, что во всех моих фильмах присутствует поиск, во всех есть попытка обнаружить истину, найти решение проблемы. Хотя, наверное, на самом деле там всего лишь формулируются вопросы. Раньше я думал, что у меня есть вопросы, на которые я и ищу ответы. Но чем старше я становлюсь, тем более потерянным себя чувствую, — и отсюда рождаются все новые и новые вопросы.

2. «Алиса» и сборочная линия; журнал «Мэд» в отеле «Алгонкин»; армия, побег в Европу и разочарование в Диснейленде

К каким фильмам вы стали относиться серьезно? Вы часто упоминаете «Тропы славы» Кубрика как переломный опыт. Что еще произвело на вас особенное впечатление, когда вы были подростком?

Кино присутствовало в моей жизни в том же смысле, в каком деревья или скалы, фильмы были частью ландшафта. Меня часто поражает, каким неаналитичным я порой бываю: какие-то вещи я склонен просто принимать, притом что постоянно анализирую других, думая, что мне удается добраться до самой сути. Я был большим поклонником Джерри Льюиса, любил комедии и детективы. Конечно же, я имел представление исключительно о звездах: режиссеры для меня ничего не значили, за исключением Уолта Диснея и Сесиля Б. Де Милля, чьи имена звучали почти как торговые марки. Больше прочих мне нравились эпические картины вроде «Бен-Гура»[35] и «Десяти заповедей»[36], где десятки тысяч людей пребывали на экране в постоянном движении. Сами фильмы, вероятно, ужасные, но они создавали убедительную картину древнего мира.

Первым всерьез задевшим меня кино были «Тропы славы»[37]. Мне тогда было шестнадцать, я пошел на субботний дневной сеанс в Панорама-Сити. Помню, весь сеанс по проходам бегали дети. Сейчас можно только удивляться, что я тогда ходил в кино в субботу днем: судя по всему, в том возрасте кино значило для меня больше, чем мне теперь кажется, — я начинаю думать, что склонен подавлять память о хорошем, цепляясь исключительно за плохое. В любом случае есть вещь, которой я никогда себе не позволял: я никогда не смотрел кино из автомобиля, в драйв-инах. Сам факт, что можно приехать в кино ради чего-то еще, кроме картины, был мне ненавистен. Очевидно, я питал к кинематографу огромное уважение, раз я считал, что его не следует опошлять присутствием девицы, когда, вместо того чтобы смотреть фильм, ты поглощен тем, что лапаешь ее грудь. После «Троп славы» стало вдруг понятно, что бывают фильмы о чем-то — в данном случае о несправедливости, фильмы с идеями и с темами, фильмы, где добро может и не восторжествовать. Эта картина полностью меня изменила; я ходил и пытался заставить всех своих знакомых ее посмотреть.