Терри Гиллиам: Интервью: Беседы с Йеном Кристи

К пресвитерианской. В Миннесоте мы, кажется, ходили в епископальную церковь, а когда переехали в Лос-Анджелес, стали пресвитерианцами, потому что там можно было выбирать только между лютеранами и пресвитерианцами. Чего точно нельзя было делать, так это пройти на один квартал дальше и присоединиться к католикам — папистам и рабам Рима! Думаю, посещение Церкви было делом само собой разумеющимся, частью местной жизни. И когда я вспоминаю Миннесоту, то всегда думаю о людях, которые нас окружали. В основном это были скандинавы: Хансоны, Джонсоны, Стенсоны, — мы, нескандинавы, называли их всех «скандахувами». О мире, в котором я вырос, пишет Гаррисон Кейллор[24]. Думаю, ко времени братьев Коэн этот мир как-то поменялся, но дух места тем не менее сильно ощутим и в их картине «Фарго»[25]. Я помню, как люди собирались все вместе и пекли пироги перед ярмарками. Мне очень не хватает этого чувства общности, но в то же время я сам всегда старался как можно дальше от него отстраниться. Может, в том и штука, что общество (даже очень узкое) лучше семьи, потому что в семье тебе не дано выбирать родственников, а в обществе можно хоть как-то влиять на то, с кем общаешься.

Я всегда бежал от семьи, потому что мне хотелось иметь необычных, интересных родственников, а мои были самыми заурядными американцами. Так что детьми мы почти все время проводили в лесу, все время что-нибудь строили. Помню, мы с отцом соорудили трехэтажный домик на дереве, он стал центром нашей лесной жизни. Три этажа внутри плюс открытая терраса на крыше. Сам домик был, наверное, небольшой, но я помню, что зимой мы прыгали с него в огромные сугробы, и суть была в том, чтобы в прыжке задеть рукой за провода.

Фокусы тоже были моим детским увлечением. Помню, отец соорудил для меня маленькую деревянную будку, выкрасил ее в красный цвет, прибил разные вывески и объявления — там я и давал свои представления, по большей части совершенно ужасные. С раннего детства я прослыл клоуном, потому что либо сразу вел себя максимально глупо, либо ставил себя в глупое положение, когда подготовленный со всем тщанием фокус в конце концов проваливался. Помню, на втором этаже нашего трехэтажного домика была лестница, ведущая к двери на верхний этаж, — так вот первая в жизни подстава, которую я устроил, состояла в том, что рядом с этой дверью я приделал пробку, из которой торчала игла: стоило нажать на пробку, как игла впивалась тебе в палец. Рядом с пробкой я повесил табличку «Не нажимать». Понятное дело, тут же нашелся какой-то умник, который пытался захватить наши позиции: он поднялся по лестнице, увидел табличку и тут же не нажал даже на пробку, а врезал по ней со всей дури, после чего послышалось: «Мать вашу!» Игла вошла ему в руку, он свалился с лестницы и оттуда упал на землю. Потом было много беготни, он грозился меня убить. Мне кажется, я всегда старался быть искренним, никогда не скрывал своих намерений — но мне никогда никто не верил.

Во мне всегда было это стремление посмотреть, что будет, если сделать что-нибудь плохое, желание зайти чуть дальше положенного и посмотреть, что произойдет. В старшей школе я был главой патрульной дружины — что-то типа старосты в британских школах; мы носили специальные повязки и должны были следить за порядком в школе и вокруг нее. Как-то мы с приятелем шли по коридору, и я увидел, что кто-то несется сломя голову нам навстречу. Я взял и вытолкнул своего приятеля ему наперерез: хотелось посмотреть, что будет. Понятное дело, меня тут же потащили к директору, тот сказал, что шокирован моим поведением: занимаю такой ответственный пост, а сам веду себя как хулиган. Нас тогда наказывали палками: наклоняешься, замираешь в ожидании — и получаешь. Все были шокированы моим поступком, но, как мне кажется, положение старосты не делает из тебя праведника, желание развлечься никуда не уходит. Внутри сидит какой-то чертик и заставляет тебя все это проделывать.