Тёщины рассказы

— Ну вот слушай, буду читать от Вани письмо (у ней муж тоже Ваня): "Здравствуйте, мои любящие дочери, дорогая и любящая жена…" Да-да, Ланюшка, это твой…

Коло году не было от него ничего. Но как оно пришло? Оттуда нет печати и тут не поставили. Это кто-то подделал… Завтра дали подводу. Съездили на мясокомбинат. Сличили почерк.

Вот ждать второе письмо. Да через три месяца только пришло. Я с письмом да в военкомат. Так получала пятьдесят рублей, вместо пятидесяти стали двести платить. Ух ты, язви вас, вы чо тут повадились? Тут так-то противно, а тут ещё деньги какие-то. По 200 рублей каждый месяц.

— Зачем мне 200 рублей, я же 50 получаю.

— Вы потеряли кормильца.

— Он живой, письмо пришло.

— У вас живой, а у нас нет. Как получали, так получайте.

Я их все до копеечки раздала Я же зарок дала, что буду помогать людям, чтобы муж вернулся, и чтобы ему кто-нибудь там помог…

Вот он уже дома с месяц, опять прислали 200 рублей. Ваня поехал в военкомат. Комиссар: "Фамилия сходчива. Не у вас ли такая жена?" Моя, моя, говорит, моя.

На работу вышел, прекратились деньги.

УКРАЛИ — ОДИН ГРЕХ, ПОДУМАЛИ — СТО.

Всем давали сено косить по два дня. Тогда вобче красноармейкам давали всего: сено вывезти, пашню спахать… Мы косим с подружкой, с Клавой Чигриной, — Черемихин едет. Я подумала, с моими детьми что случилось. Клава: "Ой, попадёт нам, Ланя, за этот поляк". Черемихин: "Товарищ Сарычева!"

— Щас, Тимофей Петрович, оденемся и выйдем.

Выходим из-за кустов.

— Товарищ Сарычева! У меня зерно горит, а вы сено тут косите. Из-за вас из-за одной все тока горят. Ни одна не идёт на работу, детей не с кем оставить. Давайте собирайтесь, поедемте… В садике сегодня будете, детей без вас не несут в садик, у меня столько ворохов хлеба горят…

— Тимофей Петрович. Я на одну корову накосила. Этот год буду две держать.

— Щас приедем, заходите в контору, сколько надо сена, столько выпишу.

Литовки привязал, прёт нас на таком Гнедке, литовки только брякают. Без кучера ездил, один всю коробушку занимал.

Подушки свои приносили в войну. У Очинниковых по подушке вши ползают. Я их отправляю обратно. Рубашки носят на левой стороне. Как в садик идти, на правую одевают. Другой бедный, а чистый. Там ещё старуха хоть в соху запрягай. Столько посылок получали, с фронта. Овчинникова поставили директором совхоза после Черемихина. Боевой офицер. Тыловиков сократили, фронтовиков трудоустроили. Мария, простая женщина, вдруг стала женой начальника. Мне медаль выслали, он ей отдал.

Овчинников: "Сколько магазинов перебрал, не мог туфельки найти на свою Марью". Большелапая.

У Карманова ноги в цыпках (Мишка Карманов, сын Румянцевой). Орёт на весь совхоз. Мыла-мыла. Ещё мыло надо было принести своё. Чёрные ноги. Отмыла.

А там ещё Машенька… Как забирать детей из садика, так всё тут расцарапает (шею, грудь). Стану за печку, спрячусь, — все спокойно, забирают.

Заведующая: "Лана. Что у вас каждый день такой рёв?"

А то ты не знаешь?

Стёпанька. Пять лет. Рахит. Заковрелый, своробливый, лежит, не ходит… Ползком до меня доползал. Взяла его домой, распарила, вымыла, окатила, корку с головы сняла. Темечко не зарастало. Надела платьице, со своей дочки. Накормила, спать уложила. А у них, у рахитов: и не говорит, и не ходит, и растёт в голову и в живот, больше никуда, ни в руки, ни в ноги.

Наелся и спит. И спит-и спит, и спит-и спит… Пригласила латышку, заведующую, посмотреть Стёпочку. — "Валя, пойдёмте. Я боюсь. Он не просыпается.". Она посмотрела: "Пусть спит. Не умрёт". Глаза открыл. Слава Богу! А ничего не говорит, и никого ко мне не подпускает. Чтобы не дай Бог кто ко мне подошёл. Щёчки разгорелись… — вот, опять думаю, беда, заболел… Валю позвала. "Нет-нет, это ты его накормила, накупала."

Теперь, Стёпанька стал становиться… А ножки… не ножки, таволожки. А рот большой, — как разинет, — ор на весь совхоз! Несу-несу на руках, поставлю. Пойдёт-пойдёт, устанет…

А мать така забулдыга, Журавлиха. На три дня выходила замуж. Уехала на дальнюю пашню и не является. А бабушка, хороший человек, бабка Доможириха. По полю иду, — батюшки мои! — кто по моей картошке ползает? Смотрю — Доможириха. Говорю:

— Тётя Ульяна? Это ведь моя картошка.

— Ланюшка, я у всех-у всех спросила, чья эта картошка.

И дополола, и говорит:

— Какая ты всё-таки. Ты нашего Стёпаньку отмачивала да маслом смазывала. И вылечила, и откормила, и рубашку дала.

— Это не рубашка, а платьице.

Коромысло украла за Стёпочку.

Соседка: "Кажется, что Мария взяла. У неё твоё коромысло".

Да неужто я буду ей говорить. Украли — один грех, подумали — сто.

Устроило начальство одну городскую в садик.

Она наелась, книжечку взяла, читает.

Говорю заведующей: " Валентина Альбертовна, долго я буду терпеть? Поведём детей в поле, возьмёт одеяло, разложит, читает, а я бегаю, сорок человек детей всё-таки".

Каждый день новое платье.

— Что, ходишь сюда вместо мебели?

Волосы густые, завила шапкой.

— Притеплилась, нашла уголок.

— Ты не имеешь права, — мне.