Тесные комнаты (СИ)

- Не знаю, что я ему скажу, - продолжал он свой внутренний монолог, который теперь не прекращался даже в присутствии Гарета. - Ведь что можно сказать тому, кто наблюдает за тобой всю твою жизнь.

Сидней чувствовал - хотя, конечно, и не мог высказать такое открыто - что язык ему, подобно каплям желчи, обжигало слово, наиболее верно подходившее под определение того, о ком он все время думал: это было слово принц.

Не все принцы, о которых он читал в старых книжках с легендами, были прекрасны собой, благородны и ходили горделиво подняв голову, и в памяти у него возникла их старая учительница английского, которая однажды, когда они проходили на уроке этимологию слов, сказала: "Слово принц означает первый, только и всего. И главный", - добавила она, (при этом вдруг обернувшись и посмотрев Сиднея с Роем, из-за чего тот урок стал единственным из всего, что запомнилось ему за все школьные годы, за исключением, пожалуй, еще одного обрывочного сведения, которое до сего дня казалось Сиднею ничего не значащим, однако теперь тоже пришло на память: Сидней вспомнил, что царь Филипп Македонский был готов пожертвовать любую часть своего тела во имя того, чтобы то, что у него останется, жило в почете и уважении), "занимающий первое место"", - молодые люди, - вот латинское значение данного слова..."

"Представь, что я теперь царь Филипп!" - сказал Сидней в тот день на прощание остолбеневшему от удивления Гарету Уэйзи.

Первым делом, не взирая на мелкий снег, измучивший округу, принимаясь идти снова и снова уже которую неделю подряд, Сидней отправился пешком на кладбище Аллея Белых Кленов, что находилось в четырех милях от их дома: не обращая внимания на окрики сторожа, сгорбленного сморчочка, он торопливо выломал замок кладбищенских ворот и направился, а вернее побежал прямо к могиле Браена МакФи, и, обнажив голову, замер возле нее, глядя на того самого ангела, к которому были обращены глаза извивавшегося от боли Гарета, пока Рой, осыпая оскорблениями, насиловал его на листьях разросшегося ирландского плюща и дикого земляничного дерева.

- Я отомщу и за тебя тоже. - пообещал Сидней, опускаясь на колени. - Прости меня, Браен, прости, я был привязан к тебе всей душой... Если ты меня сейчас видишь Браен, откуда-нибудь с обрыва небесной выси или из глубины бездонной пропасти, благослови меня, Браен, и дай мне силы... Аминь.

Он отправился дальше, но пошел не прямым путем, а сделал крюк еще в четыре мили.

День был бесцветным и зябким: высоко над головой Сиднея орлы отрешенно описывали в небе однообразные круги, а соколы, черные вороны и простое воронье, как водится,  оглашали округу своими инфернальными негодующими криками, создавая впечатление, будто это он, Сидней, вызывал у них такое бешенство и отвращение, или же они учуяли зловоние смерти, которым он пропах, преклонив колени на кладбище.

- Если и не сейчас, то когда-нибудь я все равно найду в себе силы через это пройти.

Сидней обратил взор в небесную высь, которая неожиданно прояснилась и перестала осыпать землю весенним снегопадом.

"Я соглашусь отдать ему любой долг, который, как он считает, за мной имеется, но я не потеряю чести. Прежде, чем к нему пойти, надо все как следует обдумать. Я не должен потерять честь. Может быть, я его и убью. Но прежде я скажу ему: "Если я годами поступал с тобой несправедливо, салотоп (в деревне Роя так долго называли этим словом, что Сидней в конце концов уже не мог именовать своего врага иначе),  как, насколько я знаю, ты утверждаешь, то тогда я готов за это поплатиться, но и с тебя самого причитается расплата за то, что ты сделал Браеном и с Гаретом. Мы оба должны рассчитаться друг с другом."

Но потом, остановившись и снова поглядев ввысь, которая стремительно загромождалась тучами - гигантскими, непроглядными, набухшими ледяным дождем, что ровно накрапывал, стекая ему по губам и мокрому подбородку, Сидней произнес, обращаясь к той части неба, где осталось похороненным солнце: "но ведь я собственноручно убил Браена".

И тогда, наперекор своим ранее сказанным на суде диким словам "я не жалею о содеянном", Сидней впервые в жизни по-настоящему понял какая страшная лежит на нем вина и какая глубокая скорбь теперь всегда будет в его сердце.

Это заставило его впервые взреветь от раскаяния -  то было сухое, лишенное слез рыдание, надорвавшее его грудь с такой силой, что казалось,  у него разлетятся ребра и переломится позвоночник.

Его стон спугнул в небо черных воронов и простое воронье.

- Прежде, чем я сделаю еще шаг на во владения того, кто... того, кто... - и не решившись закончить,  Сидней повернул обратно в сторону особняка Уэйзи.