The Fallout (ЛП)

Гермиона помнит, как они отступали, откатывались назад, постепенно окружаемые Пожирателями Смерти, и как она сама сохраняла собранность. Воздух был чист и ясен, так что она могла видеть, думать и знать. Монету активировала Джинни, это её отчаяние спровоцировало столь сильный нагрев: у противника было явное численное превосходство, когда их команда запросила подкрепление.

Вокруг царил хаос, крики отражались от стен, а заклятия чаще летели мимо, чем достигали цели. Гермионе казалось, она сражалась не больше часа, прежде чем, завернув за угол, рухнула, обездвиженная. В тот раз удача ей изменила: никто не наклонился к ней с извиняющимся выражением на лице. Сквозь прорези маски на Гермиону торжествующе пялились незнакомые глаза, и её затопили беспомощность и ледяной ужас.

Потом были стены, тело, скрюченное в неудобном положении, приглушённая бессвязная речь, царапающая барабанные перепонки, затем — ослепляющая боль Круциатуса и темнота.

Очнувшись, Гермиона обнаружила, что находится в темнице — тесном каменном мешке — за частыми неровными прутьями решетки. Несколько дней она ждала, что за ней придут, отведут к Волдеморту или же будут делать всё то, что она слышала в жутких историях про узников. Ещё дольше она ждала своих друзей. Но никто не появился.

День: 1002; Время: 1

В самом начале ей не давал покоя мерзкий запах. Будто бы фекалии или гниль, и Гермиона давилась всякий раз, когда вдыхала этот смрад. Теперь, к сожалению, она привыкла к зловонию. Если поначалу вонь отбивала мысли о пище, то теперь всё, о чём Гермиона может думать, это еда. И совершенно наплевать, какая, пусть бы даже, к примеру, ненавистный мясной рулет — ведь, кажется, сейчас она в состоянии съесть даже человека. Она смогла бы закрыть глаза и начать пожирать человеческое существо, потому что такого голода она не испытывала ещё ни разу в жизни. Желудок, завязавшийся плотными узлами, приводит в чувство вспышками боли.

Жажда — иная пытка, но не менее мучительная. Губы потрескались и кровоточат, слюна стала вязкой и бесполезной, а рот высох так, будто бы все эти дни Гермиона жарилась на солнце. Стенки горла похожи на наждачную бумагу, и она различает только лишь вкус пыли и грязи на нёбе.

И неизменная всепоглощающая темнота повсюду. Единственное, что осталось у Гермионы, — это её мысли, и иногда она ловит себя на том, что они становятся всё более абсурдными. Она размышляет о судьбе и религии, задаётся вопросом: а действительно ли она ещё жива и ждёт прихода того неизведанного, над чьим познанием так бьются люди. Ведь окружающее вполне может оказаться адом: вот она тут, наедине с болью, темнотой и вечным одиночеством. В этом месте не имеет никакого значения, кто она такая, что совершила и о чём знает.

Гермиона думает о том, что может здесь умереть, и её терзает постоянный страх. Но потом она перестаёт бояться, ведь это именно то, чего жаждут они. А Гермиона всегда была сильнее, чем о ней думали, и раз за разом это доказывала. Раз за разом.

День: 1003; Время: 15

Она знает, что такое бред, хотя ничего подобного с ней никогда раньше не случалось. Теперь она то слышит шаги и бормотание, то различает неясные тени, несмотря на отсутствие света. И именно поэтому, когда глаза обжигает сначала чем-то ослепительно-белым, а потом жарко-красным, Гермиона решает: это либо галлюцинации, либо агония. И остаётся при своём мнении даже тогда, когда чей-то вскрик сменяется остервенелым бряцанием металла о металл.

— Гермиона! — какая-то женщина зовёт её по имени четыре, пять раз подряд, прежде чем она начинает соображать.

Лаванда. Или та, кого она приняла за Лаванду. Гермиона не уверена, ведь ей кажется, будто прошли годы, к тому же она так устала, измучилась и по-прежнему ничего не видит.

Металлический скрежет становится громче, и она слышит голос, снова и снова повторяющий… отпирающее заклинание? Кто-то всхлипывает от досады и зовёт того, кого Гермиона ожидала бы услышать в последнюю очередь, хотя и сама не знает почему.

— Драко! Как ты… Драко!

— Здесь есть ещё люди! — да, да, это Малфой. — Твою мать, Браун, убери свет от её лица.

Вокруг царит неразбериха, и сердце Гермионы дико бьётся, пока яркий луч беспорядочно мечется по камере. А потом вдруг становится тепло. Она часто дышит, потому что теперь может чувствовать, и, судя по всему, они действительно здесь. Здесь, вместе с запахом духов от рук Лаванды, обнимающих её за плечи.

— Не плачь, Гермиона. Теперь ты в порядке. Мы вытащим тебя отсюда, — сбоку раздаётся успокаивающий голос Невилла, его рука ложится на её грязные засаленные волосы, и она только теперь понимает, что плачет. Гермиона почему-то не может больше сдерживаться и громко всхлипывает прямо в острое плечо Лаванды.

Браун плачет вместе с ней и сжимает так крепко, что пустой живот Гермионы отзывается спазмами боли.

— Мы думали… Ох, Гермиона.

— Жаль мешать такому воссоединению, — встревает Малфой, — но нам надо проверить другие клетки и обыскать здание.