The History of Bones: A Memoir: A Memoir

Не знаю, что за хрень на меня свалилась, я только один раз делал что-то подобное, когда полуумышленно сломал нос доктору лбом, играя в баскетбол. Но я видел, как Вик стоял в кругу и дулся, пока мы сдерживали наседавших на нас агрессивных статистов, и это меня взбесило.

Я надавил на ногу Вика. Мы носили эти плохо сделанные сандалии, которые совсем не защищали ноги.

Весь оставшийся день Вик сидел и осматривал свою ногу, повторяя снова и снова: "Ты сломал мне палец, ты, блядь. Ты сломал мне палец, ты, блядь".

 

-

В этой постановке чувствовалась какая-то злобная атмосфера. С марокканцами обращались ужасно. Если марокканец заболевал на день, его увольняли и заменяли. Был случай, когда один из марокканских статистов взял кофе со стола актеров и съемочной группы, что им было запрещено делать. Я слышал, что его избили, хотя не уверен, что это правда.

По сути, марокканцам не разрешалось есть со стола белых людей. Вся эта история показалась мне не очень христианской, а ведь Марти утверждал, что снимает фильм, чтобы стать ближе к Иисусу.

За соблюдением этих правил следили марокканцы, занимавшие высокие посты и прекрасно говорившие по-английски. Они обращались с другими марокканцами как с дерьмом, поэтому все это было продумано и никогда не рассматривалось. Но в какой-то степени я винил в этом Марти. Все видели, что происходит, и нельзя было допустить, чтобы многое из этого, что в конечном итоге было расизмом, осталось в прошлом.

 

-

Если вы внимательно понаблюдаете за мной, то увидите сцену, в которой я снова и снова поднимаю рукав халата, чтобы обнажить пластырь на руке. Или мой блестящий актерский момент, когда Виллем лечит слепого, и вы видите, как я смеюсь над его плечом.

Думаю, у них были большие проблемы с деньгами, и то, как они снимали этот фильм, было просто смешно. У слепого на глазах какая-то слизь, похожая на Play-Doh, и когда камера проезжает по спине мужчины, Уиллем сдирает слизь и роняет ее на землю. Он излечился! Честно говоря, я не смог сохранить прямое лицо.

В другой сцене кто-то говорил в девяти милях от места съемок, и у Марти случился приступ паники.

"Это очень сложно! Я должен сосредоточиться!"

Все снимали фильм за те деньги, которые уходили на оплату труда их секретарей дома. Я сидел за сигаретой с Уиллемом в ста метрах от нас, на улице, и Скорсезе, страдающий астмой, крикнул в мегафон: "Если кто-нибудь закурит, я уйду домой!".

Я сказал Виллему: "Тогда иди домой, маленький гаденыш", но сказал это шепотом, потому что если он мог чувствовать запах дыма с такого расстояния, то, возможно, он мог и услышать меня.

В самом начале я сказал Марти, что хочу посмотреть, как он работает. Он не был в восторге от этой идеи, но сказал, что я могу прийти на съемочную площадку на следующий день и посидеть за его спиной. В сцене я не участвовал.

Он находится в пустыне и очень красив. Я имею в виду, безумно красиво. Я наблюдаю за ним некоторое время. Задаю ему какой-нибудь идиотский, нервный вопрос, а он не отвечает. Я не могу его винить. И я отправляюсь на часовую прогулку по гигантским холмам плавающего песка. Здесь так красиво. На обратном пути я немного заплутала и вынуждена гадать, где они находятся. Я перебираюсь через песчаную дюну и оказываюсь прямо посреди кадра, который они собираются снимать. Плохо, что я не испортил кадр, ведь они еще не начали, но им придется подождать, пока я добегу до того места, где они находятся. Я точно не молодец. Это не круто. Разве вам не нравится, когда вы находитесь с группой новых людей в глуши и хотите произвести хорошее впечатление, и вдруг вы делаете что-то настолько глупое? Разве вам это не нравится?

На следующий день в листе вызовов было указано, что на съемочную площадку допускаются только те, кто занят в сцене. После этого должно было быть написано "Джон Лури". И это было справедливо, я облажался. Но не это заставило меня превратиться в актера-вандала. Ну, отчасти это было так, но Скорсезе продолжал сыпать на меня эти мелкие оскорбления, постоянно, и это задевало мои чувства.

Я репетировал сопрано на улице, тихо и вдали от посторонних, во время обеденного перерыва. Скорсезе и еще несколько человек отправились на место съемок раньше всех и прошли мимо меня. Вдалеке залаял осел, что прозвучало как реакция на то, что я играю. Скорсезе засмеялся, но слишком сильно, и это был не настоящий смех. Вообще, его смех никогда не казался правильным.

Однажды во время обеда он повернулся ко мне и неожиданно сказал: "Ты делаешь музыку для отчужденных людей", после чего встал и вышел из-за стола.

Это мой последний день на съемочной площадке. Завтра я уезжаю домой, а еще это мой тридцать восьмой день рождения. Я думала, что на сегодня с меня хватит, но они заставляют меня ждать часами.

"Зачем? С меня хватит".

Мне сказали, что им может понадобиться мой реактивный снимок на что-то, и что я должен подождать.

"Это глупости. Я закончил. Майкл Бин уже ушел, и ты не можешь выстрелить, потому что он стоит прямо рядом со мной. И это мой гребаный день рождения!"