The Story of Civilization 01

Ни одно слово, которое здесь было записано, не исчезнет из этой земли навсегда, но станет образцом, чтобы князья говорили хорошо. Слова мои научат человека, как ему говорить; ...да, он станет искусным в повиновении и превосходным в речи. Удача постигнет его; ...он будет благодушен до конца жизни своей; он будет доволен всегда".224

Эта нота хорошего настроения не сохраняется в египетской мысли; возраст быстро настигает ее и омрачает. Другой мудрец, Ипувер, сетует на беспорядок, насилие, голод и упадок, которые сопутствовали уходу Старого царства; он рассказывает о скептиках, которые "принесли бы жертвы, если бы" они "знали, где находится бог"; он комментирует рост самоубийств и добавляет, подобно другому Шопенгауэру: "Если бы можно было положить конец людям, чтобы не было ни зачатия, ни рождения. Если бы только земля перестала шуметь, и не было бы больше раздоров" - ясно, что Ипувер устал и постарел. В конце концов он мечтает о короле-философе, который избавит людей от хаоса и несправедливости:

Он охлаждает пламя (социального пожара?). Говорят, что он - пастырь всех людей. В его сердце нет зла. Когда его стада немногочисленны, он не успевает собрать их, как их сердца разгораются. Если бы он мог разглядеть их характер в первом поколении. Тогда бы он поразил зло. Он простер бы против него руку свою. Он поразил бы их семя и их наследие. . . . Где он сегодня? Спит ли он? Вот, сила его не видна.225

Это уже голос пророков; строки выстроены в строфическую форму, как в пророческих писаниях евреев; и Брестед справедливо называет эти "Наставления" "самым ранним проявлением социального идеализма, который у евреев мы называем "мессианизмом"".226 Еще один свиток из Среднего царства обличает развращенность эпохи в словах, которые слышат почти все поколения:

К кому я обращаюсь сегодня?

Братья - зло,

Сегодняшние друзья - это не любовь.

К кому я обращаюсь сегодня?

Сердца вороваты,

Каждый человек захватывает имущество своего соседа.

К кому я обращаюсь сегодня?

Нежный человек погибает,

Жирным шрифтом выделено все. . . .

К кому я обращаюсь сегодня?

Когда человек вызывает гнев своим дурным поведением

Он веселит всех людей, хотя беззакония его злы. . .

А потом этот египтянин Суинберн издает прекрасный панегирик смерти:

Смерть сегодня передо мной

Как выздоровление больного человека,

Как выход в сад после болезни.

Смерть сегодня передо мной

Как запах мирры,

Как будто сидишь под парусом в ветреный день.

Смерть сегодня передо мной

Как запах цветов лотоса,

Как будто сидишь на берегу в пьяном виде.

Смерть сегодня передо мной

Как во время фреша,

Как возвращение человека из военной галереи в свой дом. ... . .

Смерть сегодня передо мной

Как человек жаждет увидеть свой дом.

Когда он провел годы в плену.227

Самым печальным из всех является стихотворение, выгравированное на плите, хранящейся сейчас в Лейденском музее и датируемой 2200 годом до н. э. Carpe diem, поется в нем, - ловите день!

Я слышал слова Имхотепа и Хардедефа,

Слова, которые прославились своими высказываниями.

Вот места их!

Их стены разобраны,

Их места больше нет,

Как будто их и не было.

Никто не приходит оттуда

Чтобы он мог рассказать нам, как они живут; ...

Чтобы он мог удовлетворить наши сердца

Пока мы тоже не уедем.

Туда, куда они ушли.

Побуди сердце твое забыть об этом,

Чтобы тебе было приятно следовать своим желаниям

Пока ты жива.

Положи мирру на голову твою,

И одежды на тебе из виссона,

Насыщен чудесной роскошью,

Подлинные вещи богов.

Приумножь еще больше своих наслаждений,

И пусть сердце твое не томится.

Следуйте своему желанию и своему благу,

Занимайся своими делами на земле

По велению сердца твоего,

Пока не наступит для тебя день плача.

Когда молчащий сердцем (мертвый) не слышит их причитаний,

Не посещает траур и тот, кто находится в гробнице.

Отпразднуйте этот радостный день;

Не уставайте в нем.

Вот, никто не берет с собою имущества своего;

Да, никто из ушедших не возвращается обратно.228

Пессимизм и скептицизм были результатом, возможно, сломленного духа народа, униженного и покоренного гиксосскими захватчиками; они имеют такое же отношение к Египту, какое стоицизм и эпикурейство имеют к побежденной и порабощенной Греции.* Отчасти такая литература представляет собой одну из тех интерлюдий, подобных нашему моральному междуцарствию, когда мысль на время побеждает веру, и люди уже не знают, как и зачем им жить. Такие периоды недолговечны; надежда вскоре одерживает победу над мыслью, интеллект отходит на второй план, а религия рождается вновь, давая людям стимул для воображения, очевидно, необходимый для жизни и работы. Не стоит полагать, что подобные поэмы выражали взгляды большого числа египтян; за небольшим, но жизненно важным меньшинством, размышлявшим о проблемах жизни и смерти в светских и натуралистических терминах, стояли миллионы простых мужчин и женщин, сохранявших веру в богов и никогда не сомневавшихся в том, что правота восторжествует, что каждая земная боль и горе будут щедро искуплены в раю счастья и покоя.

11. Религия