There's no professor here (СИ)

Через неделю в палату вваливается Хэнк, в своем человеческом виде, если не считать того, что, кажется, он всю эту неделю не спал. Возможно, это было недалеко от истины, потому что за неделю доработать лекарство, на первую, неудачную, версию которого ушло несколько лет, — я не знаю, чего это могло стоить. Но бесконечное ему спасибо, потому что если бы я и дальше оставался один, то не уверен, что смог бы потом вернуться из этого омута. Наверное, Хэнк чувствует это и становится моей тенью. Ни медсёстрам, ни сиделкам не под силу выгнать его хоть на сколько-то длительное время. Более того, Хэнк притаскивает в палату книги, обкладывается бумагами и записями прямо там, фактически обживается на кушетке в паре метров от меня в нарушение всех мыслимых и немыслимых больничных правил. Конечно, такое не могло бы произойти, если бы я уже тогда не начал постепенно проверять, насколько мне остались верны мои способности, попутно гася гнев сиделок, возмущение врачей и в целом смиряя их сознание с фактом его присутствия здесь.

К моему облегчению, сила слушается меня не хуже, чем прежде. Первые дни я боялся даже проверять, сдаваясь перед навязчивым страхом осознать, что лишился ещё и её. Одна беда, что теперь я могу цеплять ненароком мысли врачей и, поймав однажды такую характеристику себя, как «безнадёжный случай», едва не погружаюсь вновь в бездну отчаянья.

Но на этот раз вытаскивает меня не Хэнк. Прохладным утром, когда мне впервые разрешают совершить прогулку по больничному парку, более доступному, чем строго оберегаемые палаты, я вижу идущую к нам навстречу Мойру. И детей. «Уже не детей», — поправляю я себя и морщусь от секундных, тут же захлопнутых воспоминаний. На их лицах растерянность и неумело вывешенные, натянутые улыбки. А в головах…

Я не стремился нырять в их мысли намеренно, только хотел прикоснуться, почувствовать в полной мере, что это они, и они рядом. Но шквал их эмоций и мыслей сам рвётся наружу и захлёстывает меня:

…неужели теперь вот так всё и будет? Неужели это конец..?

…мы так много не успели, я едва начал, наконец, понимать свою силу и не бояться её…

…он будет ругаться, когда узнает, что, не справившись с собой, я перебил половину стёкол в большом зале…

…у меня снова нет дома, как жаль, что я успел так привыкнуть…

…как подойти к нему, он выглядит таким слабым, что страшно даже дотронуться, я надеялся, что смогу обнять его и сказать, как он нам важен…

…мы же должны поддержать его, а не стоять столбом, но…

Я не выдерживаю этого напора, зажмуриваюсь и медленно поднимаю руки, ладонями вперёд, словно призывая их к тишине, которую и так ещё никто не нарушал. Все замирают.

А я вдруг понимаю, что просто не имею права. Не имею права больше играть с собой в жалость. Не имею права опускать руки. Не имею права оставаться здесь ни секундой дольше, чем того потребуют врачи.

Стараясь сдержать дрожь в голосе, я мягко говорю им, отвечая на всё сразу:

— Я ещё не умер, и нечего меня хоронить. Тем более, из-за этого хоронить себя и свои способности. Стёкла я как-нибудь переживу, и да, это всё ещё НАШ дом. НАШ, а не мой, не смейте думать иначе, — я перевожу дыхание и добавляю: — И, Шон, если ты не будешь переворачивать коляску и сжимать до хруста костей, то вполне можешь обнять меня, я не рассыплюсь.

Встревоженное напряжение на их лицах сменяется облегчением, и они оба осторожно, но крепко обнимают меня. Я обнимаю их в ответ и впервые за эти дни могу по-настоящему улыбнуться. За спиной я чувствую ещё недоверчивую радость Хэнка и вижу нежность сквозь слёзы в глазах Мойры. И понимаю, какую злую шутку сыграл со мной мой дар, день за днём топя меня в жалости и сочувствии окружающих, заставляя считать их своими, пропитывая меня этими чувствами. Настолько, что я совсем забыл, что могу быть кому-то нужен.

Ночью я не могу уснуть и в этот раз вовсе не от боли. Мысли, планы, идеи роятся в голове. Я старательно перебираю их, выстраивая и обдумывая, неловко ёрзаю по кровати, всё время тревожа чуткий сон Хэнка. Он дёргается, оглядывает меня с немым вопросом, не нужно ли мне чего, и снова пытается уснуть. В очередной раз я уже готов предложить ему немного помочь, используя телепатию, но вместо этого прошу подать мне бумагу и ручку. Ровные строчки ложатся на листы, заполняя их один за другим. Схемы, таблицы, сравнения — наверное, я столько не писал со времён диплома. А с таким упоением и энтузиазмом — вообще никогда. Рассвет застаёт меня в окружении кипы исписанных бумаг, глаза закрываются, но перевозбуждённый мозг не сдаётся. Первый вопрос, который я задаю просыпающемуся Хэнку:

— Как ты думаешь... ты бы смог ещё раз повторить Церебро?