Тяжелая душа: Литературный дневник. Воспоминания Статьи. Стихотворения

Галич считает Маковского «одним из редчайших русских эстетов, а его стихи одним из редких образчиков почти вовсе не существующего русского Парнаса». Но для меня вопрос, насколько сейчас действительно деление поэтов на классиков и романтиков, которого, по традиции, придерживается Галич. «Я давно находил, — пишет он, — что два главных элемента поэзии — это виденье и напев. В лучших и высших образчиках поэтического творчества непременно есть оба элемента: и вещее виденье, и гипнотизирующий напев». Пар насские стихи, по определению Галича, это — те, в которых напев совершенно отсутствует, стихи без магии, «сухая аллегория», как он их называет.

Быть после только что сказанного вознесенным на Парнас, как Маковский Галичем, на самом деле вежливый отказ в звании не только поэта, но, в какой-то мере, и человека, чего Маковский не заслуживает совершенно.

Но в одном Галич прав: стихи Маковского действительно не звучат. Эта их полная немузыкальность и даже — иногда — антимузыкальность — удивляют. Но тут уж ничего не поделаешь. И если Маковскому, несмотря на глубину и подлинность чувства, лирика не удается, то главным образом поэтому.

II

Блудное сердце надорвано…

Я помню, как я по поводу этой строчки с Маковским спорил. Я утверждал, что блудным сердце быть не может и что сочетание этих двух слов противоестественно. Египтяне представляли себе суд над умершим так: на одну чашу весов клались его грехи, на другую — сердце. И если оно перевешивало, не осуждали человека, он был спасен. Но Маковский со мной не соглашался. Он, напротив, находил, что образ удачный и что ничего противоестественного в сочетании этих двух слов нет.

Я не настаивал. О вкусах не спорят (хотя о чем же и спорить, как не о вкусах). Но по странной ассоциации я вдруг понял, что «блудное сердце» не столько ошибка вкуса, сколько образ, выражающий или, вернее, скрывающий глубокое внутреннее неблагополучие, душевную рану, обнажать которую не надо.

И тогда в моей памяти сразу вспыхнули строчки стихотворений, на которые я сначала не обратил внимания, считая их для Маковского нехарактерными, но которые теперь я прочел совсем иначе.

Вот три строчки из его первой книги:

Настанет день, душа порвет оковы;
С нее спадут тяжелые покровы —
Греха и лжи презренные дары.

Стихотворение озаглавлено «Предчувствие». Но оно не исполнилось. «Порвать оковы», отвергнуть «греха и лжи презренные дары» — у Маковского не хватило сил.

Не чувства отжили, но в душах омертвелых,
В сердцах, исполненных гордыни и тоски,
Иссякли вечных чувств живые родники.

И первое из них — любовь. Следующее стихотворение — «Моя эпитафия» (из той же первой книги):

Я встречи ждал, но братьев я не встретил.
Молился я, но Бог мне не ответил,
Моей тоски никто не разделил.

Всю скорбь любви я разумом измерил,

Но никого на свете не любил.
Я жил, как все, но жизни не поверил.

«Моя эпитафия» написана, когда Маковскому было лет 24–25, не больше. В этом возрасте поэты легко себя хоронят и с такой же легкостью воскресают. Возможно, что и для Маковского это в какой-то мере была игра. Но, играя в эту игру он, может быть, почувствовал, что его душа в самом деле мертва. В 1948 г. в Париже вышел его сборник «Somnium breve» — «Краткий сон». Там есть стихотворение о заброшенном кладбище, по которому он бродит.

Ни венка, ни урны и в помине,
Все сломали заступы веков…

«Заступы веков»… Ну разве можно так писать! Но это в скобках.

Итак, поэт бродит по кладбищу, читает эпитафии.

Надписей иных не разбираю:
Буквы стерлись, имена — не те.
Призрачное что-то вспоминаю,
От плиты брожу к плите.

Боже, как давно, давно под ними

Затаилось мертвое жилье!
На одной с трудом прочел я имя
Полустертое — свое.

Пусть это игра. Но какое страшное одиночество! Вот бьют часы на колокольне: