Тяжело в ученье, нелегко в бою. Записки арабиста

В 1972 году была демократия. В самолетах курили. Люблю критиковать советскую действительность. Но прежний «Аэрофлот» вспоминаю с ностальгией, кормили вкусно. Лучше, чем в американской Pan Am или во французской Air France. И поили.

До Каира долетели незаметно. Сели. Трап, жара, бронемашины, мешки с песком. Сто метров пешком до здания аэропорта (как в Домодедово). Стеклянные двери. Возле них два человека со средним выражением лица: «Кто по линии Десятого управления?»

Я – по линии этого управления. Мы – по линии этого управления. Сразу в сторону. Ясно, мы на неформальной территории Советского Союза, рыпаться не надо – все будет правильно. Ведут, нет, не ведут, провожают до автобуса.

Первое, что я увидел на арабской чужбине, была птичка удод – по-арабски «худхудун», второе слово, выученное на уроках арабского языка. (Первое было «бэбун» – дверь.) Остроклювый худхудун ошеломил не меньше, чем виденные впоследствии Лувр, Рейхстаг, Трафальгарская площадь, мавзолей Мао Цзэдуна, Нью-Йорк после 11 сентября. С замиранием сердца постояв возле равнодушного к приезжему из Москвы удода, проследовал в автобус.

Автобус тронулся, и я попал не просто в дорогую для советского человека заграницу, но в тот самый арабский мир с его арабским языком, который я в муках изучал. «За что боролись, на то и напоролись».

У разных арабистов самое первое восприятие арабского мира – различно. У тех, кто в юности находился там с дипломатами-родителями или, например, на долгой учебе, оно иное, чем у тех, кто его выстрадал. Одно дело, когда тебя привезли. Совсем другое – когда ты попадаешь туда один-одинешенек, беззащитным, без Грачьи Михайловича, и не знаешь, чего от тебя потребуется завтрашним утром. Один на один с арабским миром и его языком.

Арабский язык окружил и подавил меня с самого первого момента. Одно дело смотреть напечатанные на папиросной бумаге учебные тексты, и другое – упереться взглядом хотя бы в магазинную вывеску. Отдельные буквы еще понятны, но слова…

Автобус катил нас по каирским заунывным городским окраинам, а надежда – вдруг повезут через центр – истаяла. Привезли в спальный район Мадинат-Наср, где и обитали советские советники. Этих мадинат-насров (еще их называли «наср-сити») было несколько штук, меня подвезли к шестому, самому отдаленному.

Вселили в десятиэтажный дом с десятью (или двенадцатью) подъездами. На каждую круглую лестничную клетку приходилось восемь квартир. Я попал в десятый подъезд на восьмой этаж. Там жили только наши.

Мне досталась комната в двухкомнатной квартире с каменными полами (на Востоке полы везде каменные), где проживал майор из Череповца, с которым мы сдружились буквально за полчаса. Я привез водку, а у соседа в огромной банке имелась присланная из дому замечательная, как мне тогда показалось, с легким сахарным оттенком сельдь.

Стало душевно. На какое-то время я даже забыл, где я и зачем сюда притащился.

Восточная экзотика отступила в тень.

На всякий случай подошел к окну, взглянул на Каир и расстроился. Расстилавшийся перед взором кусок египетской столицы был скучен, как первые Черемушки. Слева – дома из еще не снятой «Иронии судьбы», прямо – одно-двухэтажные белые домики за глухими заборами, справа – уже упомянутые желто-рыжие холмы.

Меланхолия упрочилась по мере знакомства с жилищными условиями. В душе по потолку и стенам скакали жизнерадостные тараканы. Еще один таракан меланхолично устроился на моей подушке.

Стоило из-за этого годами зубрить арабскую грамматику.

Настроение улучшилось утром, когда на рассвете запел, призывая на молитву правоверных, муэдзин. Это был не тот, азан, который из-за халатности сержанта подпольно прозвучал в Марах. Этот звук заполонял все пространство, возносился к небу и, отражаясь от него, разбегался за горизонт. Сказать, что он завораживал, – ничего не сказать. Азан заполонил душу (это я как исламовед говорю). Подобное волшебное звучание я слышал потом только единожды – зимним утром в Казани, в Старо-Татарской слободе.

Тем же утром за мной приехал микробас и отвез в штаб советского командования, что по-арабски звучало как «риас», где наши военачальники руководили нашим военным присутствием в Египте. Формально никаких советских войск в стране пирамид не было. Однако кое-что на глаза попадалось. Это вроде как сегодня «Частная военная компания (ЧВК) Вагнера», которой нигде нет – ни в Сирии, ни в Ливии, ни в иных африканских царствах-государствах. В советские времена ни о каких ЧВК и речи быть не могло. Зато в 1970-х ходил анекдотец: «Что самое сложное для советских летчиков во Вьетнаме? – Во время полета одной рукой держать раскосыми глаза, дабы походить на вьетнамцев». Впервые аналогичный анекдот появился еще в 1950-е, когда наши летчики «не участвовали» в Корейской войне.

Короче, заезжаю в ворота, а навстречу – строй, славянская рота в местной форме. Шагают в ногу. Раздалась команда: «Стой, направу!» Понятно без перевода.