Тихие яблони. Вновь обретенная русская проза

Прабабушка, освободившись от слез, пошла с тревогой за ним, узнать, что делает он в зале. Он стоял неподвижно перед иконой – и вдруг, точно одумавшись, крестился и клал поясные поклоны…

Наутро, собираясь в город, он велел позвать дочь, дал ей поцеловать руку и тихо сказал:

– Я тебе не перечу. Иди, куда хотела.

Она поклонилась ему в ноги и, не вставая с колен, сказала:

– Образом благословите.

Он раскрыл божницу, достал оттуда небольшой образ Спаса и благословил, и дал ей поцеловать.

– Ну, Бог благословит, – сказал он, принимая от нее руку, которую она хотела опять у него поцеловать.

Уезжая в город, – она пошла проводить его, как делала всегда в детстве, – он сказал ей:

– Дашь время – келью выстроить? Поживешь еще дома-то с месяц? Не задержу.

Она поклонилась молча, и он сказал.

– Поди к матери. Утешь, если можешь.

А сам нахлобучил шапку и уехал в город.

5

Прадед сам построил дочери келью – отдельный домик. Сам выбрал для нее место: она примыкала к монастырской стене, вдвинутая вплотную между двумя деревянными же кельями; сам выбрал лес на стройку, сам обдумал каждую мелочь в ее устройстве. Но и совсем готовая, целый год келья простояла пустая: игуменья прислала за Аришей старую манатейную монахиню, а та увезла ее не в новую, пахнувшую смолой келью в монастыре, а за сорок верст от города, на монастырский хутор, где была маленькая церковка и велось полевое хозяйство, и только еще через год Ариша водворилась в своей новой келье в монастыре. В течение этого года никто из родных не видал ее.

Игумения исполнила в точности то, о чем говорила прадеду, и мать Иринея всю жизнь считала ее величайшей своей благодетельницей. «Она мне дорожку верную в Царство Небесное сразу показала и на нее с первого шагу поставила», – говаривала она.

На хуторе Ариша проходила, одно за другим, все послушания: сперва чистила картофель на кухне, помогала поварихе, потом прислуживала на трапезной, потом ставила тесто для просфор на просфорной, доила коров, работала свечи из воску для монастыря, чтоб приучиться к послушанию и труду, читала и пела на клиросе. На хуторе она была под строгим надзором старицы Марьи, из крестьянок, суровой постницы, а в монастыре она была отдана игуменьей под руководство осьмидесятилетней старице матери Пафнутии и жила с нею в одной келье.

Впоследствии, заставляя келейниц что-либо делать, бабушка никогда не приказывала от своего лица – она всегда говорила: «Матушка Пафнутия, Царство ей Небесное, так нам, бывало, приказывала», – и укажет, что приказывала: это и был весь ее приказ.

Мать Пафнутия же, по рассказу бабушки, «не пришла, а принесена была в монастырь» – девочкой трех лет, плохо стоявшей на больных ножках, и с тех пор не выходила из стен монастыря, а когда ее звали на богомолье в Киев, в Москву или к старцу Серафиму в дремучий саровский лес на совет, она неизменно всем отвечала: «Куда уж мне! Меня и в монастырь-то, не как людей, на руках принесли – да на руках и из монастыря вынесут». И слово ее сбылось: она впервые покинула стены монастыря, когда вынесли ее на руках хоронить на монастырское кладбище, бывшее за стенами монастыря.

По рассказам бабушки, мать Пафнутия была «многострадальная». «Что ж, болела много?» – спрашивали бабушку. «Нет, – отвечала она, – матушка от бесов много страдала», – но никогда никому не передавала подробно, в чем было страдание, но понимающим давала издалека, обиняком, понять, что матери Пафнутии виделся постоянно некий темный лик, со вниманием и неотступно взиравший на нее, даже в часы молитв, и от этого внимания в душе ее жила неистребимая, гнетущая скорбь, которая покидала ее лишь в Светлый день.

Скорбь эта истреблена была чудесным заступлением Матери Божией Исцелительницы; мать Пафнутия внезапно потеряла зрение, но вместе с потерею зрения она перестала видеть и сумрачный лик и приняла потерю зрения не только без горести, но даже с величайшей радостью, что глаза ее закрылись и не видят вражьего лика, – а через некоторое время в церкви, за акафистом Богоматери, вернулось к ней и зрение, и она тут же, в храме, обещалась, в благодарность Божьей Матери, принять на себя обет переписывать акафист Богородичный и раздавать его безмездно.

Когда Ариша была дана к ней в научение, она была старицей, всеми чтимой, кроткой, милостивой, но неуклонно строгой в соблюдении строжайших правил монастырских – столь строгой, что многие за строгостью этой и не примечали ее кротости и милосердия и за строгость ее и почитали.

Некоторые же монахини, и из числа старших, недолюбливали ее и звали торопыгой. Это была правда: мать Пафнутия «временем» считала только то, что проводила в церкви, постоянно торопясь туда и торопя других, а то, что проводила вне церкви, считала «минуткой» и очень тяготилась, что эта минутка была не коротка, и делала ее как можно короче.