Тихие яблони. Вновь обретенная русская проза

Бабушка плохо спала ночь: она боялась грозы и прилепляла страстные свечи к божнице и крестила окна и дверь на балкон. Она встретила меня за утренним чаем сухо, дала поцеловать руку и продолжала слушать, что рассказывала ей Лизавета Ивановна, экономка. Бабушка мешала ложечкой кофе в чашечке с портретом турецкого паши в красной феске, а Лизавета Ивановна перекладывала из банки на блюдце сушеную сливу и говорила:

– Ходит и вечером, и как одна идти не боится. Станет и смотрит, и все смотрит, а на что – неизвестно. Или на дорогу выйдет – глядит, не оторвется.

Я вспомнил вчерашнюю женскую фигуру на курганчике и стал вслушиваться.

– Видели, матушка, несколькие видели. Отец Василий выйдет за нею, будто гулять, постоит-постоит, скажет: «Пойдем, дескать, мне завтра утреню служить. Спать пора». А она ему: «Сейчас. Я скоро приду». Он уйдет, а она все смотрит и смотрит, а и несмотренного-то нигде ничего нет: поле да поле.

Бабушка отхлебнула кофе, отодвинула от себя чашку с пашой и молвила, почти про себя:

– Ну, это она уходить собралась.

– Как уходить? – вырвалось у меня невольно.

– А! – досадливо протянула бабушка. – Много будешь знать, скоро состаришься. Напился кофе – и иди к себе.

Я встал, поцеловал у нее руку и вышел.

* * *

Вечером у нас были батюшка с попадьей. Няня разливала чай вместо Лизаветы Ивановны – это всегда бывало, когда бабушка не хотела, чтобы был кто-нибудь лишний. Меня позвали пить чай не сразу, а когда успели порядочно посидеть за столом. Бабушка вязала свое обычное broderie anglaise[12], батюшка пил чай с блюдечка, а попадья сидела поодаль перед остывшей чашкой. Варенье на блюдечке у нее было нетронуто. Я подошел к отцу Василию под благословенье. Он встал, благословил меня, торопливо подал руку и улыбнулся: у него была хорошая улыбка, широкая и почти детская, очень красившая его лицо, слишком моложавое для его лет, – ему было под сорок, – но какое-то серое и тоскливое, только глаза были хорошие: серые, в голубизну, большие. Я поклонился попадье. Она молча подала руку. Я ее видел много раз и раньше, но только теперь вгляделся в ее лицо: на нем не было ни тени улыбки, ни тени того внутреннего движения, которое обращено к человеку и которое мы зовем приветливостью или ласковостью в лице, но и ничего холодного, неприятного тоже не было. Была какая-то грустная отчужденность в глазах, в складках губ, но все время казалось – она скажет сейчас: «Да, я с вами, я такая же, как вы, вот скину с себя что-то, что и сама не знаю, и буду, как вы. Уж вы потерпите пока, что я такая». Где-то была, может быть, скрыта и ласка в ее лице, но робкая, запрятанная, не верящая в себя. Хорошее, милое русское лицо – и опять скорее лицо девушки, а не женщины. Я теперь, через много лет, так вспоминаю ее, тогда же я просто подумал: какая она славная! На ней было серенькое ситцевое платье горошком, а на плечах белый кашемировый с синими цветами платок.

Няня налила мне чаю, усадила около себя за самовар, и мне были видны лица бабушки, священника и Натальи Егоровны.

Бабушка говорила, обращаясь к ним обоим:

– Вот и поезжайте к Митрофанию. Попа на место твое, отец Василий, найму: есть в городе ранний батюшка, отец Прокл, он пойдет с охотой. Пое́здитесь. Богу помо́литесь. Погода хорошая, путь приятный. За меня, грешницу, угоднику помолитесь. Поедешь, что ли, отец?

Отец Василий отодвинул от себя стакан, положил на него ложечку и ответил:

– Я рад бы, Павла Павловна, только как отец благочинный посмотрят…

– С ним мое уж дело уладить. Твоя забота уехать.

– Так я что же? Я угодника Митрофания с детства чту.

– А чтишь, так и поезжай. У меня ж в Воронеже кузен Александр в отставке живет, рыбу удит да певчих архиерейских слушает; к нему заедешь от меня с поклоном, а тебе, мать моя, – обратилась бабушка к Наталье Егоровне, – презент дам ему отвезть из домашней снеди. Чай, не откажешь старухе, отвезешь, поедешь.

– Отвезу, – молвила попадья. – Я, как Вася.

– Ну, и спасибо, – торопилась бабушка все уладить. – Поезжайте. В степях теперь запах какой от травы идет! Я езживала в молодых годах об эту пору и теперь вспоминаю с удовольствием, травы эти пахучие помню.

– Про это что и говорить, – вставил батюшка, словно чем-то обеспокоясь, – теперь везде хорошо, Павла Павловна: летнее время.

И, слегка изменяя разговор, он обратился к бабушке:

– От угодника о новых чудотворениях в «Епархиальных ведомостях» пишут: слепого отрока исцелил святитель, и при стечении в народе, так что общее уверение было.

И он стал рассказывать бабушке про новые чудеса угодника. Попадья обернулась к няне, с которой я изредка перебрасывался словами:

– Рады, няня, небось, что выходок приехал?

– Рада, матушка, рада, – ответила няня. – Только дома-то его вижу редко, не насмотрюсь, видится, до осени-то. Он у нас дома-то не седун, – кивнула на меня няня, – вот беда.

– Вы любите гулять? – спросила, посмотрев на меня, попадья.

– Люблю, – сказал я и почему-то глянул на бабушку, но та внимательно слушала отца Василия.

– А вы куда любите больше ходить?