Тихие яблони. Вновь обретенная русская проза

Я не ожидал, что она меня еще будет спрашивать, и, смешавшись, назвал первое попавшееся место. Но она живо мне ответила:

– Пчелин овраг я знаю. Как же! Я туда прежде часто ходила. Там земляника самая поздняя бывает: везде сойдет, а там все еще краснеет. И сочная. А если пойти вправо от горелой сосны, то есть место, где малинник по горелому месту идет, и там малина самая крупная, но очень там густо: все платье изорвешь, пока дойдешь. Пчела то место любит – там ведь и цветов множество: медведица есть и иван-чай, и пчела жужмя жужжит. Там пчельник хорошо бы устроить. И тихо там очень. Никого нет… – Наталья Егоровна остановилась. – Впрочем, я теперь туда не хожу.

– И хорошо, что не ходишь, – вставила бабушка. Она не дослушала, что ей говорил священник. – Малины-то и в саду у тебя сколько хочешь, а место там глухое.

– Я с Васей туда раз ходила, когда еще Коля был жив. – Наталья Егоровна повернулась к мужу: – Помнишь, Вася? Мы после вечерни пошли. Кукушки тогда еще все перекликались, одна перед другой перекликалась. Кукушкин день был, должно быть, как бабы говорят.

– Помню, как же, помню! – отозвался отец Василий. – Да ведь это и недавно было. Два года минуло недавно, как Коля помер, а это незадолго мы ходили.

Он улыбнулся жене.

– Благо, лесу у нас много; она у меня лесовица, – кивнул он бабушке на попадью.

– Пустяки говоришь, отец, – строго остановила его бабушка. – Она тебе жена, какая такая лесовица? А жена на невидимой веревочке к дому должна быть привязана; вокруг да около ходи, далеко не заходи, а и зайдешь, так про веревочку помни: она хоть и незримая, да веревочка. Вот как надо.

И, прервав себя, она спросила батюшку:

– А сколько в дорогу возьмешь?

– Да сотню нужно.

– Больше бери: по дороге в Задонск заедете – святитель великий. Если у тебя нет, я дам.

– Нет, спасибо, есть, – отвечал, вставая, отец Василий. – Хватит.

Все стали прощаться. Бабушка поцеловала в лоб попадью и, провожая до дверей, молвила ей:

– Ну, смотри, мать, от Бога милости мне привози, а и сама помолись хорошенько. Где можно, и пешечком пройди, не все ехать. В Задонске к Тихону пойдите, пешком очень хорошо. Степь кругом, жаворонки поют, а по дороге все богомольцы. На меня, старуху, не сердись, добром помяни.

Наталья Егоровна обняла бабушку и заплакала.

– Ну, чего, чего? – засуетилась бабушка около нее. – Все хорошо будет, Бог видит, Бог слышит. Неужели же не поможет?

Наталья Егоровна отерла слезы и поцеловала бабушке руку. Бабушка погладила ее по волосам и поцеловала.

– Эх, слабёна она у тебя, слабёна, – сказала она отцу Василию.

Он ничего не ответил и вышел.

III

В тот же вечер я забрался к няне в комнату и не давал ей спать, – она уже совсем помолилась Богу перед сном, – приставая с расспросами:

– Куда она уходит? Зачем? И зачем бабушка посылает их на богомолье?

Няня сначала отмалчивалась, а потом сказала, оправляя на ночь лампадку перед образом:

– Затем и посылает, что Лизавета ей наговорила.

– Что наговорила?

– А то, что попадья как бы не ушла.

– А почему она знает?

– Потому, что попадья стала гулять уходить далеко, и на поле засматривается, и беспокой ее томит.

– Какой беспокой?

– Чтобы идти ей, идти и идти, – на край света идти безостанно…

– Ну, и что же бабушка? Какое ей дело?

– Бабушке и отца Василия жаль, и попадью жалеет. Ведь это срам-то какой! От мужа, да от священника еще, – уходить! Бабинька и хочет, чтобы поехали на богомолье: может быть, путем-то и уход ее весь пройдет, путь тягу всю ее разобьет… а угодник, гляди, и молитвы услышит: к дому ее обернет.

Я ничего не понимал.

– Да к кому ж она уходит?

В моей юной и немудрой голове пронеслась мысль: она уходит к кому-то, кого любит и по ком томится, здесь, в Николичах, – и кто это? И как она может возвращаться от него назад? И почему не останется с тем?

Но няня остановила мои мысли.

– Ни к кому не уходит. И нехорошо, что ты это спрашиваешь. Грех это.

– Да я, няня, так, я ничего не знаю.