Тихие яблони. Вновь обретенная русская проза

– Не знаешь – и не надо. Она просто уходит. И два раза уже уходила: в первый-то раз, как Коля их умер. Она по нем и не плакала, почитай, а был он единственный. И больше-то не было детей. Хороший был мальчик, только не жилец: у которого ребенка ум ранний и слово раннее, тому это Бог нарочно дает, потому что недолго ему на земле жить. Бог и посылает ему ранний ум да раннее слово: знает, что скоро к нему вернется, пусть родителей хоть здесь мало потешит разумом да младенческим словом своим. Так и Коля был. Наглядеться на него не могли. В рубашечках синих ходил. А матушка ему все: ты василек мой полевой! – и целует, бывало, целует. Отец-то Василий возьмет у нее мальчика на руки, ласкает, она к себе назад просит или оба сразу его возьмут, сядут на диван рядком, обнимутся, посадят Коленьку к себе на колени: одно колено – отцовское, другое – материно, и ласкают, и милуют. А пришла на деревню болезнь – и помер, в сутки не стало. Отец Василий навзрыд плакал, сам отпевать не мог, а она – ничего, молчит и все на мальчика в гробу смотрит: запомнить хотела, какой он был. И схоронили возле церкви. Справили сороковой день, помянули, она после этого и ушла. Никому ничего не сказала. Пошла на могилку – а было после Вознесения – и ушла. Батюшка на требе был, в Смурове, за пять верст, приехал – нет матушки. Мужик сказывал, пажитневский, что видел ее: едет на телеге, будто в город, а более не видали. Отец Василий очень сокрушался, руки на себя наложить хотел: должно быть, вздор это сказывают, хотел искать ее ехать, а отец благочинный остановил: «Сама, – говорит, – вернется, должно быть, к родным поехала или на богомолье, чего ты будешь искать? Священнику это не подобает». И правда ведь, к осени вернулась.

– Где ж она была? – вырвалось у меня.

– Где? Разве узнаешь – где?! Она, чай, сама, сердешная, не помнит. В Киеве была, у сестры была, у дальней, под Харьковом, да это уж к осени, под конец, оттоле и домой вернулась. Спрашивал ее отец Василий, где была, а она молчала, молчала, а потом: «Я чиста перед тобой, Вася, – говорит, – а где была, сама не помню». И бабиньке так отвечала – бабинька-то Колю ихнего крестила: чиста, мол, перед мужем, а где была, не помню. Не сама ходила: должно быть, ноги мои меня несли.

И когда домой вернулась, все дома сидела; даже на могилку к Колюшке не ходила: должно быть, к дому себя приучить хотела. А по весне опять ушла. И опять не сказалась… К Покрову только вернулась, и просил отец Василий бабиньку с попадьей поговорить.

Бабинька ее призывали к себе. Я при них была в спальной. «Мужа-то не жаль, – говорят, – тебе, непоседа?» А та плачет. «Жаль, – говорит, – так жаль, что и себя теперь из-за того ненавижу». – «Переломи себя», – ей бабинька говорит. «Не могу, – отвечает, – словно кто берет меня от дому. Перед Васей я чиста». – «Верю, – говорит бабинька, – но отучи ты себя от этого, а то это и чистоту нарушить может; пока чиста, пере ломи себя. Он у тебя один перед Богом». – «Да, – отвечает, – он у меня один. Я о другом и не думала никогда, а Васю люблю». – «Ну, и слава, – говорит, – Богу, переломи себя». – «Молитесь вы за меня», – отвечает. «Молюсь, – ей бабинька-то, – вы у меня, как родные, и ты Бога проси, чтобы Он тебя на месте утвердил». Тут они меня из спальни за делом услали.

Няня вздохнула.

– И весна пришла, отец Василий с бабинькой опасались, что она опять уйдет, а она себя пересилила. А вот теперь опять на поле заглядывать что-то стала. Не к добру. Бабинька и хотят предупредить: в путь их снаряжают к угоднику. Дай-то Бог.

Няня села на кровать.

– Ложись-ка ты спать, да и мне пора к господину храповицкому.

Она перекрестила меня. Я поцеловал ее и вышел.

* * *

У нас в доме собирали на другой день кое-что из снеди для дяди Александра в Воронеж: накладывали баночки вареньем – особенно славилось бабушкино дынное с имбирем, – доставались короткие пузатенькие бутылочки с маринованными рыжиками, кое-что отлагалось в сторону с приговором: «А это батюшке на дорогу». Это тоже были баночки и коробочки, и бутылочки с грибками, и сушеная пастила, и смоква. Все это укладывалось и уносилось в батюшкин дом. Бабушка сама побывала там. Все шло хорошо. Ранний батюшка, отец Прокл, известил, что через два дня будет в Николичах. Благочинному был послан бабушкин поклон с письмом и большой связкой сушеных белых грибов. Я не видел эти дни ни отца Василия, ни попадьи.

На третий, кажется, день после моего разговора с няней я пил с бабушкой утренний чай в столовой, когда вошел отец Василий. Он был в одном подряснике, под мышкой у него была прижата шляпа, и волосы упорно лезли на лоб, и он не оправлял их. Он остановился посреди комнаты и смотрел на бабушку, около которой на столе стояли полные и початые баночки с вареньем, пестрые коробочки с пастилой. Он не говорил ни слова. Бабушка глянула на него и тихо спросила:

– Ушла?

Отец Василий кивнул головой и не переменил позы.

– Когда?

– Проснулся к заутрене, а ее уж нет. Ушла через сад. Ничего не оставила.

– Будешь искать?