Тихий домик. Из партизанского дневника

Путь был не близок, и прибыл Сташенко в расположение штаба бригады только на третьи сутки.

Проверка документов, затем вопрос:

— К кому прибыли?

— Лично к комбригу.

— По какому поводу? Как доложить?

— Прибыл со срочным письмом от подрывной группы Скоблева, действующей в районе Верино.

Часовой велел подождать и спустился в землянку.

Вскоре он появился и пригласил:

— Идите за мной.

Комната была небольшой. Над столом склонились двое: комбриг и комиссар бригады «Неуловимые».

Когда Сташенко вошел, комбриг поднял голову:

— Что там у вас в Верино? Мост взорван?

— Да! Ваш приказ выполнен. Но… произошло непредвиденное.

— Что?

— Я прибыл со срочным донесением от Скоблева.

— Давайте…

Комбриг вскрыл конверт и стал читать:

«Нами, партизанами, в составе Скоблева, Николаева и Сташенко, взорван мост по дороге на Верино. Во время минирования моста «фашистский часовой» Ганс Буттербрах (наш разведчик Сташенко) находился на мосту. Было условлено, что за десять минут до взрыва Сташенко покинет мост. Однако он моста не покинул. И мину пришлось снять с риском для жизни обоих Николаева и Сташенко…»

Комбриг прервал чтение и посмотрел на Сташенко.

— Вы ведь Сташенко-Буттербрах?

— Так точно.

— Вы стояли на мосту?

— Я, товарищ комбриг…

Комбриг кивнул и снова углубился в чтение:

«Причиной того, что Сташенко остался на мосту, был обоз из шестнадцати подвод, с которым ехало около 200 детей. Таким образом, Сташенко спас им жизнь, рискуя собой.

Как удалось выяснить Сташенко, с обозом следовал в сторону Верино детский дом, о чем сказала ему переводчица, чтобы в полном составе поступить в распоряжение коменданта Верино Шрейдера.

Дети измождены, голодны, много больных.

Считаю, оставить детей мы не вправе…»

Комбриг прочел донесение до конца и передал его комиссару Глазову:

— Здесь предательство или…

Комбриг повернулся и увидел, что. Сташенко стоит с полузакрытыми глазами, лицо исхудало, веки воспаленные, красные.

— Не спите?

— Нет.

— Сейчас выпьете горячего чая. Мы с вами немного побеседуем и пойдете спать… Или раньше выспитесь?

— Товарищ комбриг! Я ведь не для того, чтобы спать, сюда торопился… Готов ответить на любые вопросы. Эти дети мне всю душу перевернули…

Комбриг улыбнулся, подошел к Сташенко и силой усадил его на табурет.

— Садитесь. Вы на ногах-то еле стоите…

Комбриг налил в кружку чаю, положил на стол сахар, нарезал хлеба и сала.

— Пейте и ешьте. Вы держитесь молодцом — это я вижу.

Тем временем письмо дочитал Глазов.

Непонятная и сложная история, Михаил Сидорович.

Едва заметная улыбка пробежала по лицу комбрига.

Ясно одно: детям мы обязаны помочь. А как мы им поможем, давайте думать. И знаете, что кажется мне особенно странным, почему они только теперь возвращаются?.. Где были столько времени? Что это за дети?.. Какой детский дом?.. Кто такие воспитатели?.. Очень много возникает вопросов… А теперь, дорогой товарищ Сташенко, пейте чай и кое-что нам расскажите… Ценнее всего ваши личные впечатления. Начнем с главного — дети…

Сташенко отпил из кружки, потом заговорил:

— Страшно было глядеть на них! Глаза, как черные ранки… И в то же время смотрят на меня, как на фашиста, с лютой ненавистью!.. Не то что улыбки, просвета в глазах, в лицах нет. Вот, как на виселицу идут, так и они…

— Значит, — прервал комбриг, обращаясь к Глазову, — дети ненавидят фашистов, они подавлены, страдают…

— Нет таких ребят, которые бы не ненавидели фашистов, — заметил Глазов. — Такой вид был бы у всяких пленных ребятишек.

— Разумеется, это так. Значит, ни о какой добровольной отдаче себя в распоряжение фашистского командования не может быть речи. А теперь расскажите о взрослых…

— На первой телеге сидел пожилой человек. Седой, похожий на учителя, в парусиновом костюме. Исхудавший. Я особенно в лицо его вглядывался: умное, сильное! И честное! Глаза у него честные! И нерадостно смотрел он на меня, угрюмо, будто играл непривычную, навязанную ему роль…

— Кто же он? — спросил комбриг.

— Надо думать, их руководитель, главный, раз ехал на первой подводе… Он и переводчицу вызвал…

— А вы не поинтересовались, кто он? — спросил Глазов.

— Нет, товарищ комиссар. А у переводчицы спросил, кто у них главный…

Комбриг сел за стол и достал блокнот и карандаш:

— И что же она ответила?

— Помню дословно. Она сказала: «Тишков…» Потом добавила: «Тишков был главный…»

— Гм, — комбриг потрепал бороду. — Та-ак. Что значит — был? Опять какая-то загадка… Этот обоз словно из-под земли вынырнул! Если б они шли дорогами, по которым движутся гитлеровцы, мы бы давно имели о них сведения. А тут выходит, что обоз этот или внезапно где-то был сформирован, или шел лесами…

— Тишков… Сидел на первой подводе. Можно предположить, что это директор детского дома, — комбриг сделал в блокноте какие-то пометки. — А скажите, Сташенко, они поверили, что вы фашистский солдат?

— Думаю, поверили. Даже уверен…

— По-русски переговаривались?..

Сташенко задержал кружку у рта.

— Нет. Они все молчали. Говорила только переводчица. Да! Этот, который на первой подводе ехал, назвал меня «типом»… Он сказал переводчице: «Лида! Переведи мои слова этому типу…»