Тихий солдат

– А я с Инженерной. У меня там и мать, и жена, и дочь, и тетка… Все на Инженерной остались. …Дочка маленькая еще была…школьница, а они все на радио работали, рядом, на бывшей Итальянской. Один я был мужчина в семье, один и живой остался. А женщин моих больше нет. Вот так, земляк! И, видишь, не плачу… Пускай теперь немцы поплачут!

Полковник резко отвернулся к узкому, словно бойница, оконцу. Они стояли молча, не глядя друг на друга. Потом Ставинский все же сказал:

– Где приговор? Документы где?

– У дежурного офицера, товарищ полковник, – с готовностью выпалил солдат, – Надо бы поторопиться…, они его даже кормить не хотят, значит, сейчас прямо и выведут. Он не виноват! …Он ведь к вам шел. А вы…вы в трибунал почему-то даже не приехали. Я прошу меня простить…

Солдат водрузил на нос очки и мелко затряс головой, пытаясь овладеть собой. Ему опять стало безумно страшно, но дело уже было сделано.

– Только ради того, что мы с тобой земляки, солдат…, ленинградцы, сироты…, и что горе у нас общее… Иди, разберусь… Закончу вот тут…и сразу разберусь.

– Нельзя, нельзя, товарищ полковник! Надо бы успеть…

– Какой ты, однако, сердечный, солдат! И беспокойный! Война ведь! Столько потерь!

– Так точно, война… Много уже очень, слишком много … Никаких сил глядеть на это нет, товарищ полковник!

– Кругом! Шагом марш, рядовой! – полковник рявкнул это с такой силой, что у солдата чуть не подкосились его длинные, худые ноги.

Он выкатился за дверь, с помертвевшим лицом, пот катился со лба на густые черные брови, а оттуда на очки.

Через несколько минут Ставинский спустился на первый этаж панского имения, взял у дежурного офицера со стола приговор, документы Тарасова и буркнул сурово:

– Нет трогать этого пока. Машину мне…свободную. Моя в ремонт пошла…

– Слушаюсь, – лихо козырнул старший лейтенант и строго повел глазами в сторону пожилого сержанта, прикорнувшего в углу помещения. Тот неторопливо поднялся и устало побрел к выходу. Полковник Ставинский, выдохнув, сам как будто нехотя, последовал за ним.

Через три часа тяжелая, кованая дверь в винный погреб распахнулась и коротконогий солдатик, не то чуваш, не то мордвин, вошел с полной миской и ложкой, подмышкой он держал большую краюху серого, солдатского хлеба.

– Давай, парень! Жрать будешь, – сказал он буднично.

Павел поднял на него глаза и вдруг подумал, что этот маленький нелепый солдатик – ангел жизни. Его теперь не будут расстреливать. Что-то произошло, и расстрел заменили обедом.

Истинный же «ангел» его жизни, тощий, очкастый ленинградец, имени которого Павел никогда не узнает, да и то, что тот для него сделал, тоже навечно останется тайной, в это время, нелепо раскачиваясь на своих длинных ногах, шагал в свою временную казарму, расположенную неподалеку от панского имения и торжествующе думал, что ленинградцы всегда ленинградцы, и что, если они не будут понимать друг друга, то кто же тогда их самих поймет!

И еще не знал пока Павел, что расстрел заменили не скромным солдатским обедом, а Одиннадцатой отдельной армейской штрафной ротой.

6. Штрафные роты

О штрафных ротах Павел Тарасов слышал и раньше и даже несколько раз встречался с ними во время тайных рейдов в немецкий тыл. Когда ему о них на Самоховой мельницы в ту страшную ночь говорил Куприянов, он промолчал, потому что не знал, как это уже близко к нему самому.

Еще когда он был в Москве, у Буденного, грозным, смертельным набатом прогремел приказ Наркома обороны номер 227, главным лозунгом которого стали слова, сразу написанные на серых, торопливых плакатах «Ни шагу назад!». Тогда и появились штрафные роты для рядовых и сержантов и штрафные батальоны для командиров, которых позже стали называть офицерами. Командование было обескуражено сдачей сначала Харькова, а следом за этим Ростова-на-Дону. Тогда и вышел тот приказ, поставивший кровавую точку на тысячах жизней.

Командовать такими ротами и батальонами стремились многие, потому что это давало постоянному офицерскому составу (не осужденным, а направленным туда в командование) ощутимые преимущества – и звания росли быстрее в два раза, и выслуга шла не календарная, а прямо-таки фантастически скорая (один месяц за шесть!), и личный состав, печально «переменный», был до такой степени запуган, что даже любая его заминка означала немедленный расстрел, без суда и следствия.

Павел поначалу считал, что там в переменном составе одни уголовники и политические враги власти. Но однажды бывший штрафник, разжалованный когда-то на месяц в рядовые, лейтенант-артиллерист, осек его:

– Чудак-человек! Эти ж всегда на острие! Прорвут оборону – остальные идут, а полягут все, так тоже слава богу! Кормить даром не надо. Кто ж туда одних урков да вредителей отправит? Польза-то какая от них? Там воевать надо! Умеючи, а не кое-как! Думай, чего говоришь!

– Так ведь как же! – упрямо защищался Павел, – Кто ж там служит? Одни враги…, можно сказать.