Тихий солдат

Майор, председатель суда, холодно, волчьими глазами, посмотрел на Павла и, надев на кончик носа очки, зачитал короткий и ясный приговор. Бывший старший сержант Павел Иванович Тарасов полностью изобличен в предательстве, трусости и дезертирстве. Он позорно оставил боевые позиции, бросил на произвол судьбы своих товарищей, командира и, утеряв личное оружие, трусливо вернулся назад. Он не ранен, не измучен врагом, но он подло клевещет на офицера, выполнявшего боевое задание и, по-видимому, тоже уже убитого врагами. Павлу Тарасову не может быть никакой пощады, и по законам военного времени он приговаривается к расстрелу. Приговор окончательный, обжалованию не подлежит.

Павлу приходилось знать о том, как это случалось с другими людьми, но это было все чужое, стороннее. Это не болело открытой раной, а лишь исподтишка иной раз саднило в душе. Но даже не пугало всерьез, потому что не могло придти и в голову, что когда-нибудь достанется ему самому. Он не мог даже представить себя на месте труса, предателя, дезертира. Что угодно, но только не это! Он – солдат, он – разведчик, он – русский человек, для которого на свете нет ничего важнее верности, чести и бесстрашия.

А вот теперь ему отчаянно хотелось понять, в чем же его вина, когда это он упустил что-то очень важное и как он должен был повести себя, чтобы не попасть в безвыходное, в позорное до невозможности, положение. И не мог найти ответа! Ведь выполнял задание точно и честно: и когда шел с отрядом, и когда вместе со всеми принял бой, и когда спасался, чтобы рассказать своим о предательстве лейтенанта с родинкой на виске. Так как же он должен был поступить?

И вдруг он понял, что был обречен с самого начала – или погибнуть вместе со всеми на Самоховой Мельнице, или быть расстрелянным в Ровно по приговору трибунала. У него, оказывается, по-существу не было выбора! Потому что выбор между смертью и смертью один другого стоит, разве что, там, в бою, он погиб бы, как принято говорить, на миру, по-солдатски, а тут – у стены или дерева, как трус и предатель. Смерть одна, но заглядывает она в лицо живым с разных сторон.

Это неожиданно успокоило его, как будто даже облегчило душу. Ведь мучается человек как раз неправильным выбором и невозможностью к нему вернуться, в его начальную точку, на роковую развилку. Если же все развивается в соответствии с общей логикой времени, и это касается всех и каждого, а к тому же, и раньше были такие же примеры, в которые ты просто не вглядывался, тогда и смерть легка. Нет, не «красна», потому что она не может быть красивой вообще, а именно – что легкой, без сожаления об ошибках, которых невозможно было избежать.

Павел вздохнул и как будто бы даже согласно покачал головой. Догонит он сейчас свой взвод, – и Куприяна Куприянова, и Алишера Темирбаева, и Антона Конопатова, и «Цыгана», который, оказывается, Романов, а не Ворошилов, и двух тех ленинградских студентов – Юру Креповского и Ваню Крашенинникова, и двоюродных братьев-заик Климовых, и невезучего македонца Любо Галича… Всех теперь догонит!

Потом он вдруг с ужасом подумал – а что, если там…ну, там…где-то далеко в стороне …все же существует иной мир, иная…жизнь…, тогда кому из тех, кто уже там, он не сможет посмотреть прямо в глаза? Тому немцу, майору, которому он перерезал глотку. Красивому полковнику, лежавшему на ковре у маршала с раздробленным пулей черепом. Или своим сестрам, оставшимся дома и умершим без него. Но он не мог спасти того немецкого майора, не мог уберечь полковника, не мог помочь и сестрам. Так же, как сейчас, не сумел выручить и себя самого. Это всё искупает. Это всё уравнивает!

Он тут же, холодея, подумал, что сходит с ума от отчаяния, если его так взволновал даже не скорый расстрел, не расставание с самой жизнью, а то, чего никто не видел, не знал, и откуда никто никогда не возвращался.

Стало нестерпимо горько от мысли, что Маше скажут о нем неправду, и до Германа Федоровича дойдет, а он не сможет объяснить, оправдаться. Горло до боли перехватил сухой спазм.

…Приговор был зачитан, офицеры трибунала, майор и два старших лейтенанта, бодро поднялись и быстро вышли из зала.

Рязанец грубо толкнул Павла в спину:

– Пошел, что ли! Из-за тебя и так обед пропустили.

Павел, как будто извиняясь, оглянулся на него. Рязанец еще раз толкнул его в плечо, но высокий очкастый солдат неожиданно зло вскрикнул:

– Полегче, ты!

Рязанец с изумлением и, как показалось Павлу, даже с испугом вскинул глаза на товарища и чуть отступил назад.

Павла провели по коридорам, вывели во двор и подсадили в разболтанный, деревянный кузов грузовика. Охранники, не глядя друг на друга, вскарабкались в кузов следом за ним и все трое уселись на грязный, промасленный пол. От солдатской курилки, устроенной под открытым небом во дворе древнего рыцарского замка, где и происходило заседание трибунала, к грузовику подбежал молоденький, легкий парнишка, и, прыгая за руль в кабину, весело крикнул:

– Куда, земляки?

– В СМЕРШ, в особый отдел…, откуда привозили, – мрачно сообщил высокий солдат.