Тихий солдат

Он пришел к ней ранним утром 1 января 1948 года, а Маша, только что проснувшаяся, собиралась на свое дежурство. Она была расстроена тем, что ночь прошла тоскливо, одиноко, глаза были на мокром месте, но Маша крепилась, пыталась улыбнуться.

– С Новым Годом, Пашенька! – шепнула она, теплая, распаренная сном и постелью.

– С Новым Годом! – Павел обнял ее и поцеловал.

– Я тут наготовила, напекла…, ты поешь, пожалуйста. Не уходи к себе на Малую Лубянку…, второго я вернусь и у нас будет целый день. Ведь можно так?

– Конечно, – он вздохнул с тяжестью.

– Устал?

– Да как сказать! Как будто нет… Чего там уставать – стоишь себе, как деревяшка…

– Надоело?

– Пора что-то делать. Ходу мне не будет, Маша. Вроде и не чужой…, да вот образования для чего-то другого не хватает. А учиться-то когда? Через день на ремень… Ну, сделают когда-нибудь разводящим… Тоже…радость! А потом…потом я ведь не в партии… Заикнулся тут, так они посмотрели, как будто я чего-то не своё прошу. А без партии у нас, сама знаешь…, ходу нет. Удивляюсь вообще, что меня на службу без этого взяли. Это всё ты…, благодаря только тебе! А так…деревянная работа… Стоишь себе, потеешь. А толка от меня никакого!

– И все-таки, Паша, служба у тебя редкая. С ней или смириться надо или уходить. А насчет образования…, ты тут, пожалуй, прав…, даже больше, чем думаешь.

Павел удивленно обернулся на Машу – он в этот момент устало стягивал с себя одежду.

– Что ты имеешь в виду?

– Пришли бумаги в ваше кадровое отделение, к нам тоже…, нас вообще собираются слить в один отдел с февраля. Есть решение до июня…, начиная с марта, отчислить тех, у кого с образованием не все в порядке. У тебя записано семь классов, но и этого уже, похоже, мало. Так что, насчет учебы ты подумай. Там есть оговорка – отчислению не подлежат те, кто учится заочно. Давай устроим тебя в вечернюю школу…для проформы хотя бы?

Павел опять вздохнул и нехотя кивнул.

Маша тихо исчезла, Павел в это время уже глубоко и глухо спал. За окном звенела неожиданная, как будто весенняя, капель. За ночь температура подскочила выше нуля и теперь повсюду весело таял нападавший за последние холодные декабрьские дни снег. В этом было что-то тревожное; раннее, как будто до сознания еще что-то не доходило, а тело уже жило по новым правилам.

В конце февраля Павел все же подал документы в вечернюю школу, располагавшуюся в старом здании какого-то клуба вблизи Кузнецкого моста. Школа приютилась в узком дворе, зажатая с четырех сторон полуразвалившимися строениями. Как и зачем сюда втискивали здание клуба, было непонятно.

Однако учиться там Тарасову так и не пришлось. Он лишь подал документы в восьмой класс, пришел на первое занятие, а оно не состоялось из-за аварии с трубами. Больше Павел туда не ходил, хотя и корил себя за это и прятал глаза от Маши.

А в апреле 1948 года, в теплый и свежий вечер, с ним приключилась история, в очередной раз перевернувшая всю его судьбу.

Рутинная жизнь в карауле на самом важном, втором, этаже в Кремле постепенно все же превратилась для Павла в нечто привычное и нетягостное, как смена времен года, то есть явление столь же предсказуемое, сколь и приучающее к ожиданию чего-то вдруг необычного, а, порой, даже опасного.

Во время выходных или коротких отпусков он даже начинал скучать по своей тумбочке с телефоном, по тихому, заглушающему шаги, ковру, по постным лицам офицеров за стеклянной дверью и в середине коридора и даже по караульному помещению и немногословным разводящим. Казалось, что движение времени видно лишь по часам караульной службы да слышно по бою курантов на Спасской башне, а все остальное являет собой только перерыв между включением и выключением этого времени.

Его характер изменился, и это с горькой тревогой замечала и Маша. Из пытливого и удивляющегося многим вещам он превратился в сурового, немногословного человека, для которого существовал лишь особый сухой распорядок жизни, любые же изменения внушали беспокойство, а порой даже раздражение.

Это сказалось и на отношениях с Машей. Куда-то ушло радостное ожидание встреч с ней, потому что терялось самое важное: интимное таинство раскрепощенности тел и душ, требующее смелости и свободы от двух заговорщиков. Именно заговорщиков, потому что любовь, даже пусть и телесная, но непременно подстегнутая душевным волнением, есть тайный заговор против всего человечества. Она не впускает к себе ни времени, ни общего пространства, ни людей, живущих по непреложным, скучным законом бытия. А «заговор», существование которого Павел чувствовал душой, мог разрушить устоявшийся распорядок его тревожной, полной неприятных (но и привычных по существу) ожиданий, служебной, а не личной жизни.