Тихий солдат

Павел словно все время стоял на часах, опасаясь лишь нарушения тишины и всплеска того, что выходит за пределы его контроля и понимания. Офицеры могли прохаживаться по коридору или по лестничной площадке, пусть по нескольку шагов взад-вперед, но все же двигались, а часовые не смели даже шелохнуться. Только несмело, чуть заметно, переступали время от времени с ноги на ногу. Павел всегда стоял у небольшого полированного вишневого столика с массивным черным аппаратом без диска набора. Он так ни разу и не услышал, каким голосом тот отзывается, и ни разу не поднял трубки. Порой ему казалось, что в телефоне нет жизни, как в его нагане нет смерти. То и другое – фальшиво. То и другое обманывает Вождя.

Он переехал в отдельную комнату в том же общежитии на Малой Лубянке, довольно широкую и в то же время по-прежнему аскетичную в обстановке. Больше Павел не возвращался к тому, чтобы сойтись с Машей в официальном браке, объясняя это очень прямо и ясно – он старший сержант, а она офицер в солидном уже даже для их ведомства звании. Такой брак приведет к нарушению установленного не им и не ею распорядка службы.

Постепенно они стали остывать друг к другу. Так бывает лишь в наступающей старости, хотя оба еще были молоды и сильны.

Маша перестала присматриваться к обстановке, к украшениям для их возможного общего быта, ей даже стало неприятно и немного стыдно вспоминать об этом, как будто она повзрослела, и старые мечты показались ей даже несколько досадными. Становилось скучно и постыло все, что раньше вызывало трепет ожидания. Было очень похоже на то, когда человек пересилит острый голод, переживет его и когда, наконец, подходит к столу, даже к самому желанному блюду не хочется и притрагиваться. Голод высушивает желудок и унимает желания. А тут еще никто и не зовет к столу…

Маше неожиданно подселили одинокого мужчину, инвалида, в прошлом подполковника из СМЕРШа, продолжавшего, тем не менее, служить в государственной безопасности на какой-то маловажной должности уже без офицерского аттестата.

Звали его Владимиром Арсеньевичем Подкопаевым. Он сразу же рассказал, что вся его семья погибла под Орлом, попав под артиллерийский обстрел своих же орудий. Жена и двенадцатилетний сын решили, что им безопаснее будет загородом, в бывшем именьице одного малоизвестного дореволюционного писателя из разночинцев, в доме которого жена подполковника до войны работала экономкой и хранительницей его и еще какого-то более важного творческого архива. В имение угодило сразу несколько мощных снарядов, выпущенных по ошибочной корректировке реактивной артиллерией, и жена Подкопаева, сын и теща, которую они взяли жить с собой, там и остались навечно. Только после войны разобрали руины и нашли лишь два истлевших тела. Кому из них они принадлежали, понять было уже невозможно.

Подкопаев рассказывал это мрачно, с педантичной точностью описывая события, свидетелем которых он никак быть не мог, так как находился в это время на Ленинградском фронте. Видимо, упрямо копался в этом после войны, искал свидетелей и даже тот артиллерийский расчет, который и накрыл огнем его семью. Инвалидность свою он получил в декабре сорок четвертого из-за ампутации левой стопы – подорвался на противопехотной мине. Ходил сильно хромая, и постоянно жаловался на плохой протез. К конструкторам имел серьезные претензии, а к артиллеристам – ни малейших.

– Война! – вздыхал он, сероглазый, горбоносый, костлявый, высушенный военными и послевоенными тяготами жизни, – Не они, так другие бы! Жертв не миновать. А вот протезы делать не умеем! Ну, что мешает?

Маша кивала и обещала подыскать ему другой протез.

Начальство смотрело на Подкопаева как смотрит опытный хозяин на старого, заслуженного коня, от которого проку теперь мало, а «на колбасу» не пустишь из соображений гуманности и, прежде всего, благодарности за прошлые заслуги.

К Павлу Подкопаев отнесся с симпатией почти сразу. Сначала, щурясь, задал ему несколько вопросов, где и с кем воевал, кто был командующим, кто командовал полком, где стояли, куда шли, был ли ранен, в каком госпитале лечился, и, удовлетворившись даже немногословными ответами Павла, предложил отметить знакомство «как положено», по-фронтовому. На его языке это означало – выпить, да столько, чтобы оба отвалились от стола в полнейшем забытьи.

Пить Павел с ним не любил, потому что вообще относился к этому занятию с брезгливостью. Он и раньше не верил в искренность любого пьяницы, не верил в то, что пьянство способно освободить нервы от напряжения, не верил и в то, что на пьяницу можно когда-нибудь положиться. Подкопаеву, за время их короткого знакомства, он прощал пьянство лишь потому, что тот прошел фронт честно, с тяжелым, невосполнимым ранением, и в последнюю очередь за то, что тот остался один после нелепой гибели семьи. И все же морщился, косился на Владимира Арсеньевича крайне недовольно, а Машу просил с ним поменьше «водиться» и вообще держать себя от него как можно дальше и, главное, сухо.