Тихий солдат

Павел стремительно сунул руку в карман и по привычке точно попал пальцами в гладкие кольца трофейного немецкого кастета. Рука знала все самые мелкие детали жестокого инструмента. Сердце зашлось от притаившейся в кастете звериной силы смерти и от горячего предчувствия страшной беды. Кулак инстинктивно сжался, и обтекаемый упор изящной стойки кастета тяжело и призывно впился в сухие подушечки ладони.

Майор, теперь крепко сжимая его плечо, отпустив перед тем ворот гимнастерки, быстро отвернулся и потянул руку к крану, из которого все еще звонкой струйкой бежала вода. Он обхватил тонкими своими пальцами белый керамический вентиль и ловко закрутил его. В то мгновение, когда майор рывком повернул голову назад к Павлу и когда знакомая до боли темно-синяя родинка, нежно и доверчиво, словно спящая бархатная мушка, очень близко затемнела на его бледном виске, Павел с выдохом выдернул руку из кармана и коротко, метко саданул кастетом в ту самую мушку, что много раз видел во сне.

Голова майора дернулась почему-то навстречу кулаку, а не от него. Висок с родинкой беззвучно провалился вовнутрь и из мгновенно образовавшейся глубокой ссадины стрельнуло густой черной кровью. Глаза майора закатились под лоб, и он тяжело рухнул на пол.

Павел отступил на шаг, оглянулся. В уборной никто так и не появился. В высокое прямоугольное окошко по-прежнему весело, по-весеннему, стреляли легкие лучики утреннего солнца. Он медленно присел над безжизненным телом майора и почему-то сразу поискал глазами ту нежную родинку. Но ее уже не было видно под вязкой, свежей кровью убитого им человека. Майор тихо лежал лицом вниз, раскинув в стороны руки с тонкими длинными кистями и музыкальными пальцами. Челка свисала со лба, свеже-подстриженные по последней моде волосы легко и беззаботно шевелились от ветерка, выбивавшегося из-под плотно прикрытой двери уборной.

На откинутую узкую форточку почти под потолком бойко, весело сел худой московский воробей и острым, любопытным глазом стрельнул вовнутрь помещения. Павел испуганно вскинул голову. Их стремительные взгляды, сильного еще молодого человека в особенной, франтоватого покроя, сержантской форме и мелкой птахи из плебейского рода городских крохоборов, встретились. Воробей опасливо вздрогнул и тут же вспорхнул; полетел собирать свои жалкие крохи.

Надо уходить как можно скорее, пронеслось в голове у Павла. Он будто очнулся, увидев воробья. Сейчас зайдет кто-нибудь из арсенального караула, свободного от службы, и все будет кончено. Павел резко выпрямился, развернулся на месте, шаркнув хромовыми офицерскими сапогами по плитке, и, не оглядываясь, решительно шагнул к выходу. Уже под витым козырьком уборной, овеянный свежим ветерком, он вспомнил, что продолжает сжимать в ладони кастет. Павел попытался сунуть руку с кастетом в карман, но от волнения промахнулся и один из жестких углов зацепил край материи галифе. Послышался легкий треск. Павел во второй раз пихнул руку с кастетом в карман и, наконец, скинул его там. Рука была потная.

– Я обязан! Обязан!! Я обещал…, – шептал он, быстро приближаясь к посту.

Павел шел к последнему удару в ту нежную роднику долгие, долгие годы.

Дело было сделано, завершено. В душе было ужасающе пусто, любая мысль, даже самая короткая, отзывалась в ней гулким звоном.

Из приоткрытого окошка караулки, из радиоточки, буднично вилась легкая, веселая песенка.

Павел почти бежал через Красную площадь к Ветошному переулку. Он старался сдержать себя, чтобы не привлечь внимания постовых в милицейской форме и оперативников в штатской одежде, постоянно дежуривших здесь и не спускавших глаз со всего, что попадало в сектор их наблюдения. Любое резкое движение, громкий голос или даже короткий вскрик, затаенный взгляд, брошенный в сторону Кремля, растерянность, суетливость, страх в глазах…, словом, все должно было фиксироваться ими и тут же пресекаться. Мир вокруг них – априори враждебен, а пространство – вечное поле боя. Павел это знал и поэтому старался сейчас ничем не выделяться.

В квартире никого не было – и Подкопаев, и Маша в этот час обыкновенно были на своих службах. Павел заметался по коридору, по кухне, вбежал в Машину комнату и вдруг без сил свалился на постель. Он закрыл глаза и ясно представил себе окровавленный, ввалившийся внутрь висок убитого им человека. Павел вздрогнул, распахнул глаза и рывком сел. Его пробирал озноб.

«Да что ж такое! Ведь не впервой! Вот ведь тех немцев тогда…, офицеров…, по Куприянову приказу…, как поросят… И потом сколько раз! И часовых снимал…ножом, штыком…, да просто ж кулаком! И в упор стрелял, и гранатой! Все бывало! А тогда во дворе…на Кирова…, тех блатников! Что ж я теперь-то! Ведь враг он! Сволочь! Он наших предал…, Куприянова…и ребят…! Я же обязан! Война! Она для меня не окончилась…, пока он был жив! А приказ!» – эти мысли, толкая друг друга, неслись в его голове со скоростью взбесившегося ветра.