Тихий тиран

Кутино добродушие безгранично: несколько лет назад он отличился, когда в квартиру Игашовых (они жили в старом деревянном доме на первом этаже) залез вор. Вор, в сущности, не был вором в прямом смысле: не назовешь же так Васю-корректора, который, поссорившись с женой в очередной раз, решил искать пристанища у начальника и друга (правда, в его отсутствие), для чего проник через окно в кабинет, а заодно употребил хозяйское пиво из холодильника. Кутя встретил похитителя как родного, лизнул в подбородок, виляя не только хвостом, но и всем своим упитанным телом, поставленным на короткие толстые лапы. Что поделаешь, Кутя — типичный «дворянин» по характеру. И это несмотря на прекрасную родословную: мама — тибетский терьер, папа — кавказская овчарка. Почему гигант кавказец обратил внимание на пушистую звонкоголосую собаченцию, которую хозяйка называла не иначе как «визгливой моллюской», никому не известно. Но сам Кутя — достаточное свидетельство пылавших там страстей…

На самом верху ящичной пирамиды разгуливает и утробно булькает злой голубь Гуся. Злой он потому, что кто-то перетянул ему пальцы капроновой леской, и Валерию пришлось его оперировать: лишенные притока крови пальцы почернели и высохли. Изредка Гуся улетает куда-то, но всегда возвращается к вечеру. А вчера даже привел в гости молоденькую пеструю голубку и долго нахваливал ей верхний ящик, который отторгнул от огорода под свою резиденцию.

Теперь все хорошо… Полина уехала к матери в Москву, а может, и к Нефедову — кто знает? — оставив короткую записку:

«Я поняла, что ты никогда не любил меня… Но и других ты не любил. Поэтому я была с тобой так долго. А теперь — прощай. Ты не тот, за кого я тебя принимала сначала, и не можешь быть таким, какой мне нужен… Два одиночества, сложенные вместе, это всего лишь одно вдвое большее одиночество: единственный случай, когда два минуса не дают плюс. Будь счастлив, Игашов… Если, конечно, сможешь».

Подписи не было.

С балкона ему видно загородное шоссе — непрерывное снование белых автомобильных огней, старый яблоневый сад, оставшийся в наследство новому микрорайону от совхоза. В сумерках яблони сверху похожи на огромные фиолетовые кляксы. Прерывистая цепь светящихся множеством окон крупноблочных и панельных муравейников — это горизонт. А ближе, между садом и горизонтом, захламленное строительным мусором, но зато приятно декорированное тростником и бурьяном болото — с лягушками и чибисами. Те и другие поют на разные голоса, им пронзительно подскрипывают сверчки — любители бетонных убежищ — да визгливые тормоза маршрутных автобусов.

Воскресенье, слава богу, завершилось: умолк Вертинский на пятом этаже, не стучит паркетчик на четвертом, не поют вибрирующими голосами «Окрасился месяц багрянцем» — у соседей.

Теперь все хорошо… И есть время подумать, попить чаю на балконе, кое в чем разобраться, рассортировать, рассовать по полкам памяти. Тихо здесь — в новой трехкомнатной квартире на самой окраине. И в душе тоже просторно и тихо, как будто он выиграл… или проиграл — окончательно и бесповоротно — и теперь уже ничего нельзя, да и не хочется, исправить.

Утром пришел Романов — корректор из молодежной газеты.

— Слышал, жена твоя сбежала, Валерий Александрович… Значит, друзья по несчастью мы с тобой. Моя Зойка опять в больницу загремела. Почки у нее… На службу-то идешь сегодня или нет? Я-то на бюллетене… Перо свое нашел. Спасибо, что недалеко закинул. Я без него — не работник.

— Везет мне, — ухмыльнулся Игашов. — С утра с тобой заведемся… Эх, жизнь холостяцкая!

Василий Васильевич настроен был философски.