Тихий тиран

— Ты уж извини, не любил я твою Полину. Не наш она человек… Мы — кто? Мы служители муз, люди простые и широкие. А она — это… как ее, аристократка она. И тебя совсем не понимала. Думаешь, я не помню, как ты начинал?.. Ого-го-го. Талантище. Самородок. А теперь? Ну, кто ты теперь?.. Скажешь, редактор? Так это профессия… это не призвание, а значит — и не от бога, а от лукавого. Я вот поэт в душе, а снаружи — весь как есть корректор… Вот и ты так. А о Полине не горюй. От этих полин да клеопатр одно расстройство мужчинам, вроде нас с тобой… Шекспира читал? Вот у него Антоний вслед за Цезарем с ума сошел из-за Клеопатры. «Я взял тебя объедком, говорит, мол, с тарелки Цезаря…» Представь только, сколько он потерял из-за нее. И жизнь свою сгубил, и царство. «Клепа, — говорит он, бывало, уткнувшись носом в смуглые колени египтянки, — на кой черт тебе нужен был этот плешивый Цезарь?..» Ревновал, значит. «Да и все эти штучки с утренними казнями любовников?.. Нехорошо это, милая. Негуманно. Себя бы пожалела». — «Ну, когда это было, — зевает Клеопатра, болтая золотой сандалией и явно скучая. — Я ж глупая совсем была, молодая…» — «Завидую я Цезарю, хоть он и пошлый человек… Повезло дурню». Это Антоний из себя выходит… «Плюнь, Антоша! Плюнь и разотри. Я ж ему рога наставила, а не тебе. Гордиться должен!» Вот она — женская-то логика!

Я Зойке своей тоже вот так, под горячую руку, одного припомнил… Две ночи потом в скверике спал, на газетах. «Да я горжусь, — это Антоний бубнит, — а все на душе как-то неуютно». — «Ну развлекись, милый. Хочешь, Цезарева посла для тебя высеку?.. Или повесить его у главного портала? Пойди развейся немного…»

— А ты и впрямь поэт… Только сатирический, — рассмеялся Игашов. — А скажи-ка ты мне, поэт, не хотелось бы тебе детей иметь?.. Штук пять? А?.. Или хоть парочку?

Василий Васильевич задумался, даже носом хлюпнул, видимо вспомнив о чем-то неприятном.

— Не надо об этом, Валер… Лучше я тебе «Ромео и Джульетту» расскажу… Продолжение. Вот, значит, поженились они. Все Монтекки и Капулетти помирились, перецеловались и в гости друг к другу ходят. Годы идут… Десятилетия. Приходит Ромео утром домой, и встречает его Джульетта — вся зареванная и красная от злости. «Ты где это всю ночь шлялся?» — спрашивает, а сама ребенка, третьего уже, на руках трясет. «Да вот, посидели в погребке у восточных ворот с начальником ночной стражи… Меркуцио помянули… Тибальда — царствие ему небесное». — «На, подержи сына! Отец тоже мне!.. Родное дите по неделям не видит, не приласкает… У всех мужья как мужья, и за что мне это наказание? Зальет глаза свои бесстыжие — и хоть трава не расти… Где моя брошь бирюзовая, что кормилица на свадьбу подарила?» — «Не брал я… Да и что брошь! У меня вон рукоятку с бриллиантом от шпаги отвинтили… На дуэль стыдно выйти… И завязка у гульфика истрепалась — ну никакой заботы о человеке. Перешей, что ль, а то заладила — брошка, брошка…» — «Кто отрывал, тот пусть и пришивает. Опять от тебя чужими духами несет… А сын родной уж дядей Папой тебя прозвал. Какой же ты, право, бессердечный. А ведь я отдала тебе самое святое… Лучшие мои годы! И ведь не изменяла, дура… Как монашка всю жизнь… И все зазря…» Вот что такое счастливая семейная жизнь в моей интертрепации, дорогой Валерий Александрович. Не женись больше, друг. Не надо, не искушай судьбу. А впрочем, видел я твою… Новую, с чемоданчиком. Врачиха, что ли? Хороша!.. Слишком хороша! Даже ты, видный мужик, рядом с ней какой-то маленький… Серенький такой.

— Ты это брось… Серенький, — обиделся Валерий Александрович. — У меня сейчас такое время… Ты представить не можешь. Стихи пишу! Двадцать лет не писал, а теперь… Может, свихнулся совсем, из ума выжил. А может, только и жизнь начинается. Сам не пойму.

— Да, когда-то ты умел это самое… Глаголом жечь. Этого у тебя не отберешь. Ну, а теперь — не поздно ли? Поэзия — удел молодости… Да еще мой, в смысле интертрепации классического наследия. А ты, сколько я помню тебя, все хмуреешь да серьезнеешь.

Игашов действительно нахмурился — посерьезнел после этих слов Василия Васильевича. За последние годы, раз за разом терпя неудачи, он разуверился в своих способностях литератора. Долго, очень долго работал редактором в издательстве. И привык эту свою работу считать главным делом жизни. «Редактор — это тоже призвание», — говорил ом обычно, когда старые товарищи сокрушенно качали головами, вспоминая его молодые успехи, блистательный взлет двадцатилетнего поэта и прозаика Игашова. Сколько начинающих он «вывел в люди»! Буквально за ручку, как детей: ночи просиживал над неумелыми рукописями, резал, зачеркивал, правил, ломал сюжет и композицию, переписывал целыми главами, беспощадно сокращал. И заслужил всеобщее признание, как мастер своего дела, как строгий, но доброжелательный ценитель и направник. И никто не знал, как боится он чистого листа бумаги, как бьется над своими работами, чувствуя, что все расползается по швам, что слова — не те, что не звучит внутри тугая пронзительная струна и не приходят умение, радость и уверенность.