Тихий тиран

Сергей Сергеевич прожил много лет и был достаточно опытен, чтобы понять: внезапный роман с молодой, своенравной и капризной Еленой Богоявленской едва ли окончится безболезненно. Он слишком увяз в своем последнем чувстве, чтобы была надежда на освобождение. Каждый день привязывал его все крепче и крепче к Елене. Это было радостно и страшно.

Радостно потому, что частица ее молодости уже передалась ему. А страшно — от понимания спокойной, жесткой расчетливости, свойственной характеру этой женщины; либо он взбунтуется и порвет с ней, либо станет ее рабом.

Профессор отошел от окна. Бесцельно побродил по кабинету. Из состояния опустошенности вывел телефонный звонок. И он обрадовался ему.

Звонила междугородная. С завываниями и трескучими разрядами.

Кулагин услышал далекий, приглушенный расстоянием голос доцента Фатеева.

— Сергей Сергеевич? — кричал в трубку Фатеев. — Вам передали мою просьбу? Тут очень серьезный случай. Мне придется задержаться еще на несколько дней… Алло… Алло…

— Слушаю, слушаю, — успокоил Кулагин, — мне все передали. Работайте, Виктор Дмитриевич.

— Мне придется остаться тут, — повторил Фатеев. — А как же быть с отчетно-перевыборным?.. Вы объясните товарищам?

— Объясню! — Кулагин подумал вдруг, что этот Фатеев ему определенно чем-то нравится, и неожиданно сказал: — Мы вас, Виктор Дмитриевич, хотим в члены бюро выдвинуть… Как вы на это посмотрите?.. Согласитесь?

И тут телефон окончательно вышел из повиновения: голос Фатеева не слышен был из-за помех на линии.

Кулагин положил трубку и задумался: опять он сделал что-то очень серьезное под влиянием «своей минуты», подчинившись безотчетному порыву. Конечно же теперь Фатеева изберут… Изберут, раз он, Кулагин, будет настаивать. А зачем?.. Мало ему хлопот с этим доцентом?

Но он сказал, — значит, так и будет. Впрочем, Фатеев не худший вариант. Не себя же самого, на самом деле, ему рекомендовать?

…Поздно вечером, почти ночью, Павел Колодников, накинув на плечи пальто, без кепки и без шарфа, выскочил из дома на улицу и побежал к телефонной будке. Роняя монеты, он судорожно набрал номер института и попросил сказать, как чувствует себя Нина Боярышникова.

Сонный голос ответил, что Боярышникова спит.

— Ежели посетить хотите, то приезжайте часика в три ночи! — съязвила медсестра.

Павел вернулся домой, разделся, лег в постель. Но уснуть не мог. С ним происходило что-то странное. Если бы его спросили, о ком или о чем он думает, вряд ли Павел сказал, что именно о Нине и ее несчастье. Мысли его носили какой-то абстрактный характер. Он вдруг вспомнил, как мальчишкой нырнул в зацветший пруд. Нырнул на спор с жирным Гогой. Наверное, он не стал бы нырять, но за спором с любопытством наблюдала белокурая Катька Федоровская, жившая в большой зеленой даче, окруженной высоким, глухим забором.

Павел разбежался, закрыл глаза, кинулся головой вперед, а когда вылез на берег, оказалось, что он глубоко распорол бедро. Через день у него подскочила температура, кожа вокруг пореза стала синеть и надуваться пузырем. Тогда отчим на руках нес его до самой станции, страшно ругаясь при этом.

Потом он вспомнил овчарку Джека, доброго трехгодовалого пса с переломанной задней ногой. Джек держал ее вытянутой, но в драках не уступал никому. У Джека была длинная широколобая голова с темно-карими человечьими глазами. На его густо заросшей, развернутой, выпуклой груди могло бы уместиться несколько рядов золотых медалей. Но не было ни одной, потому что на выставки пускают лишь четырехлапых собак. Когда Павел узнал, что отчим отвез Джека в ветлечебницу и усыпил его, с ним случился нервный припадок.

…Колодников думал о жирном Гоге, о Катьке Федоровской, которую он больше никогда не встречал, о хромом Джеке и отчиме. Они странным образом появлялись и исчезали в его мыслях без всякой причинной связи и последовательности.

Он взглянул на часы — была полночь. Вскочил с кровати, поспешно оделся и опять вышел на улицу.

— Какая нелепость, — бормотал он, — какая нелепость…

Павел свернул в темный, не освещенный ни единым фонарем переулок, прошел тремя проходными дворами и оказался перед витыми чугунными воротами НИИ. Они были закрыты. На четвертом этаже светились два окна. Павел зачем-то подергал ворота и повернул обратно.

В своем подъезде он застал притихшую целующуюся парочку, смущенно заспешил и едва не задел девушку плечом, проходя мимо.

В коридоре Павла встретила встревожившаяся мать. Она сидела в халате, сдвинув худые белые ноги, и вопрошающе глядела, как сын медленно раздевается. Вместе они жили недавно, после смерти отчима. До последнего времени Павел скитался по детским домам и студенческим общежитиям.

— Ты где был, Пашенька? — спросила она робко.

— Нигде, — ответил Павел, — дышал свежим воздухом. Ты спи. Я еще поработаю.

— Над диссертацией? — оживилась мать.

— Над диссертацией, — рассеянно ответил он.

Мать боготворила Павла. Она была безмерно счастлива, узнав, что его принял на работу «сам профессор Кулагин». Но и вину свою материнскую она глубоко чувствовала и переживала.

Однажды, в шутку, Павел сказал матери: