Тихий тиран

Ночами он представлял сам себе целые спектакли: вот разбивается при посадке его — Славин — самолет (тогда он недолго посещал аэроклуб, но так и не полетел ни разу: надоела теоретическая подготовка), и кровь по виску из-под кожаного шлемофона, и руку его с трудом разжимают товарищи, освобождая рычаг управления… И Тамара, плача в белую хирургическую маску, комком марли вытирает ему кровь, а он говорит сквозь зубы, стиснутые от боли:

«Не надо наркоза, Тома!.. Мне совсем не больно. Действуй!..»

А однажды он даже провожал ее под утро. Не по годам рослый, с прямыми плечами, сунув руки в карманы немодного двубортного пиджака, доставшегося ему от отца, он шел, чуть приотстав, и все надеялся, кто-нибудь, пусть даже двое или трое, пристанут к Тамаре, заденут или оскорбят. Вот тогда и случится все, о чем он бессонно думал ночами, о чем он мечтал по-мальчишески возвышенно и чего в глубине души все же опасался…

Но никто не напал. А в такси, когда Слава хотел щедро выдать шоферу пятерку, Крупина просто отвела его руку и протянула рубль.

— Рано тебе, Славочка, шиковать, — сказала она. — Смотри, папа заругает. — И дала ему конфету, как маленькому.

Но шло время, и все больше привязывался Слава к Федору Горохову, все чаще смотрел на него из своего затемненного угла. Было в этом резком, с прозрачными, почти белыми от внутреннего напряжения глазами человеке нечто подчиняющее и убеждающее. И когда спорил он с отцом — с самим профессором Кулагиным, являвшим для Славы образец подвижничества и бескорыстного служения делу — медицине и своей научной работе, — не мог не заметить Слава, что скептические, точно рассчитанные и чересчур гладкие реплики отца не убеждают и не затрагивают его. А страстные, обрывистые и клочковатые монологи Горохова, наоборот, тревожат, будоражат и смущают своей парадоксальностью и силой эмоций…

А потом был этот душный августовский вечер, когда неожиданно пришла Тамара, какая-то отрешенная, бледная и вызывающе спокойная. Она кивнула Славе, быстро прошла в кабинет отца и прикрыла за собой дверь… Слава все слышал, весь этот длинный и не совсем понятный разговор: о Федоре, о какой-то неудачной операции, об увольнении. Отец кричал и даже стучал костяшками пальцев по крышке бюро, за которым любил работать, что было у него признаком величайшего раздражения. И Славе было неловко за отца, но и жалел он его почему-то, хотя давно уже не идеализировал и не стремился подражать его стилю поведения и отношений с окружающими людьми.

Тамара ушла и больше уже не приходила. Никогда. Исчез и Федор Горохов, но другие события и встречи сгладили в сознании Славы этот разговор, притупили горечь потери первой любви, скорее влюбленности, и первой, едва наметившейся мужской дружбы, похожей больше на восторженное обожание со стороны одного и снисходительное принятие этого обожания старшим и более опытным…

Только потом, на далеком таежном руднике, коротая долгие заполярные вечера в комнатушке участкового врача Горохова, где со всех четырех неровно побеленных стен смотрела на них улыбающаяся Тамара, затосковал Слава Кулагин, стал ворошить полудетские свои чувства, сопоставлять, ревновать и отчаиваться. Одиночество ли было причиной тому, огромность ли расстояний, мужской ли неустроенный быт, только все самое солнечное, самое теплое и ласковое в жизни стало вдруг неотделимо в его памяти от улыбающейся женщины с пухлыми, полудетскими губами, от вечеров в отцовском кабинете, где даже табачный дух не забивал запаха ее особенных каких-то духов.

А когда погиб Федор, Слава снял со стен его комнаты все фотографии и обклеил ими изнутри крышку своего чемодана. И Тамара улыбалась ему, только ему одному, но как-то по-другому — жалобно и просяще улыбалась, будто беззащитна и одинока была… Будто он, Слава Кулагин, один из всех избран ею на земле и произведен навеки в заступники и рыцари…

24

Когда жена передала, что Фирсов обещал приехать к нему, Рубен Тигранович обрадовался и растрогался. Вспоминая мощную фигуру и властные, уверенные манеры Фирсова, Манукянц с каким-то почти детским восторгом думал: «Неужели это тот самый мальчишка? Тот самый Палладий — любимец всего десантного батальона?..»

Каждый день он ожидал, что вот сейчас откроется дверь и в палату войдет Фирсов. И хотя тот все не приходил, Рубен Тигранович не обижался и терпеливо ждал.

Где-то внизу, за окном, жалобно мяукала кошка. Подъехала машина, хлопнули дверцы, раздались чьи-то взволнованные голоса, и снова все стихло.

«Опять кого-то привезли, — подумал Рубен Тигранович, прислушиваясь. — Здесь, как на фронте, и по ночам воюют…»

Манукянц с каким-то странным любопытством присматривался ко всему, что его окружало в институте, и ко всем, кто находился рядом. Впервые в жизни Рубен Тигранович попал в «гражданский лазарет» — так он однажды в разговоре с Кулагиным назвал НИИ. Во время войны Рубен Тигранович трижды лежал в госпиталях, но то были полевые госпитали, и время было совсем другое. Рубен Тигранович гордился тем, что никогда не болеет, не ходит по поликлиникам. И вот, надо же…