Тим

— Это ты лжешь, Мэри! Я же все чувствую! Раньше я всегда думал, что ты считаешь меня взрослым, но теперь знаю, что не считаешь, я все понял, насмотревшись на вас с папой! Я тебе больше не нравлюсь, теперь тебе нравится папа! Ты не возражаешь, если папа обнимает тебя! Я же видел, ты постоянно обнимаешь и утешаешь его! Мне ты не позволяешь обнимать тебя, и меня ты не хочешь утешать! Ты только подтыкаешь мне одеяло, и все, а я хочу, чтобы ты обнимала и утешала меня, но ты не хочешь. А вот папу утешаешь! Что я сделал, почему я тебе разонравился? Почему ты изменилась с тех пор, как папа стал ездить сюда с нами? Я точно знаю: я тебе разонравился, теперь тебе нравится папа!

Мэри стояла совершенно неподвижно, испытывая острое желание откликнуться на эту отчаянную мольбу о любви, но слишком испуганная ее внезапностью. Он ревнует! Он яростно, собственнически ревнует! Он видит в своем отце соперника, и это не вполне детская ревность, но отчасти и ревность мужчины: примитивного, движимого собственническим инстинктом, половозрелого самца. Слова утешения не шли на ум, Мэри не находила что сказать.

Несколько мгновений они пристально смотрели друг на друга, ощетинившись и застыв в напряженных позах, а потом у Мэри так сильно затряслись колени, что она едва не упала. Она нашарила ногой кочку поблизости и присела на нее, ни на миг не спуская глаз с Тима.

— Тим, — неуверенно проговорила она, стараясь подбирать слова предельно тактично, — Тим, ты знаешь, что я никогда не лгала тебе. Никогда! Я не могу лгать тебе, поскольку ты мне слишком нравишься. Сейчас я скажу тебе одну вещь, которую не смогла бы сказать малому ребенку, а могу сказать только взрослому мужчине. Ты убедил меня, что ты совсем взрослый, а раз так, теперь тебе придется терпеть все горести и беды, какие выпадают на долю взрослого мужчины. Я не могу толком объяснить, почему я разрешаю твоему папе обнимать меня, а тебе не разрешаю, но дело здесь не в том, что я считаю тебя маленьким ребенком, а в том, что твой папа очень старый. Ты понял все с точностью до наоборот, разве ты не видишь? Тим, ты должен приготовиться к еще одному удару, столь же тяжелому, как мамина смерть, и ты должен быть сильным. Ты должен быть достаточно взрослым, чтобы сохранить мои слова в полнейшей тайне, особенно от папы. Он ни в коем случае не должен ничего знать.

Помнишь, много месяцев назад я объясняла тебе, что такое смерть и почему люди умирают? Говорила, что они просто становятся слишком старыми и усталыми, чтобы продолжать жить дальше; что у них кончается завод, как у забытых часов, и сердце перестает биться? Ну так вот, иногда из-за разных тяжелых событий процесс старения сильно ускоряется, и такое происходит сейчас с твоим папой. После смерти мамы он начал стареть все быстрее и быстрее, уставать все больше и больше с каждым днем, прожитым без нее.

Тим по-прежнему дрожал всем телом, но она не знала, последствие ли это недавней вспышки ярости или же реакция на ее слова. Она с трудом продолжила:

— Я знаю, что ты ужасно тоскуешь по маме, Тим, но ты тоскуешь по ней не так, как твой папа, поскольку ты молодой, а он старый. Папа хочет умереть, он хочет лежать под землей рядом с твоей мамой и спать, как они спали каждую ночь, когда она была жива. Он хочет снова быть с ней. Они две половинки единого целого, и он не может жить без нее. За минуту до того, как ты увидел нас с папой стоящими в обнимку на веранде, он сказал мне, что скоро умрет. Он больше не хочет ходить, разговаривать, есть и пить, поскольку он старый и не может научиться жить без мамы. Вот почему я обнимала его. Я опечалилась и расплакалась от жалости к нему; на самом деле это папа утешал меня, а не я его. Ты все понял совершенно неправильно.

Она подняла глаза, периферийным зрением заметив резкое движение Тима, и повелительно вскинула руку.

— Нет, не плачь, Тим! Перестань сейчас же, ты должен быть очень храбрым и сильным. Папа не должен видеть, что ты плакал. Я знаю, я уделяла твоему папе много времени, которое, как ты считаешь, по праву принадлежало тебе, но ему не много осталось, а у тебя еще вся жизнь впереди! Разве плохо, что я хочу дать несчастному старику капельку счастья, чтобы осветить последние дни? Не лишай папу этих дней, Тим, не будь эгоистом! Он так одинок! Он ужасно тоскует по твоей маме, милый, он тоскует по ней так, как я тосковала бы по тебе, если бы ты умер. Мир для него погрузился во мрак.

Тим так и не научился сохранять внешнее спокойствие; целая гамма чувств последовательно отразилась на его лице, пока он стоял, пристально глядя на Мэри, и представлялось очевидным, что он понял достаточно много из сказанного. Способность Тима к пониманию зависела главным образом от степени давности знакомства с собеседником, а он знал Мэри уже долго и без особого труда улавливал смысл слов и выражений, которые она использовала. Нюансы ускользали от него, но суть — нет.

Она устало вздохнула.