Тимирязев: путь биолога

Дарвин говорил Тимирязеву и о собственных исследованиях, показывал ему свои опыты и делал это, по словам Тимирязева, с такой скромностью, что, глядя со стороны, никто не мог бы подумать, что это говорит «человек, каждое слово которого ловится на лету».

Когда Дарвин узнал, что Тимирязев посвятил несколько лет изучению хлорофилла, то высказал мысль: «Хлорофилл – это, быть может, самое интересное из веществ во всем органическом мире». Простившись с гостем, Дарвин ушел в свою комнату. Но тут же возвратился и сказал: «Я вернулся, чтобы сказать вам два слова. В эту минуту вы встретите в этой стране много глупых людей, которые только и думают о том, чтобы вовлечь Англию и войну с Россией, но будьте уверены, что в этом доме симпатии на вашей стороне, и мы каждое утро берем в руки газеты с желанием прочесть известие о ваших новых победах».

Тимирязеву были отрадны симпатии Дарвина к русскому народу, да и, кроме того, у него в это время в Болгарии командовал полкой брат Николай, поэтому Тимирязев, как и Дарвин не только желал известий о победах русского оружия, но еще Климент ждал вестей от брата Николая.

В разговоре на общие темы Дарвин высказывал «очень верные мысли о России и пророчил русскому народу светлую будущность».

Свои воспоминания о посещении Дарвина К. А. Тимирязев оставил в 7-м томе собрания сочинений:

«Когда попадёшь в Даун, когда переступишь порог этого небольшого кабинета, в котором ежедневно вот уже полвека работает этот могучий ум, когда подумаешь, что через минуту очутишься в присутствии человека, которого потомство поставит наряду с Аристотелями и Ньютонами, невольно ощущаешь понятную робость, но это чувство исчезает без следа при первом появлении, при первых звуках голоса Чарльза Дарвина. Ни один из его известных портретов не даёт верного понятия об его внешности; густые, щёткой торчащие брови совершенно скрывают на них приветливый взгляд этих глубоко впалых глаз, а главное, все портреты, в особенности прежние, без бороды, производят впечатление коренастого толстяка довольно буржуазного вида, между тем как в действительности высокая величаво спокойная фигура Дарвина, с его белой бородой, невольно напоминает изображения ветхозаветных патриархов или древних мудрецов.

Тихий, мягкий, старчески ласковый голос довершает впечатление; вы совершенно забываете, что ещё за минуту вас интересовал только великий учёный; вам кажется, что перед вами – дорогой вам старик, которого вы давно привыкли любить и уважать, как человека, как нравственную личность. Во всём, что он говорил, не было следа той узкой односторонности, той неуловимой цеховой исключительности, которая ещё недавно считалась необходимым атрибутом глубокого учёного, но в то же время не было и той щекотливой ложной гордости, не редкой даже между замечательными учёными, умышленно избегающими разговора о предметах своих занятий, чтобы не подумали, что весь интерес их личности исключительно сосредоточен на их специальной деятельности.

В его разговоре серьёзные мысли чередовались с весёлой шуткой; он поражал знанием и верностью взгляда в областях науки, которыми сам никогда не занимался; с меткой, но всегда безобидной иронией характеризовал он деятельность некоторых учёных, высказывал очень верные мысли о России по поводу книги Макензи-Уоллеса, которую в то время читал; указывал на хорошие качества русского народа и пророчил ему светлую будущность. Но всего более поражал его тон, когда он говорил о собственных исследованиях, – это не был тон авторитета, законодателя научной мысли, который не может не сознавать, что каждое его слово ловится налету. Это был тон человека, который скромно, почти робко, как бы постоянно оправдываясь, отстаивает свою идею, добросовестно взвешивает самые мелкие возражения, являющиеся из далеко не авторитетных источников. В то время он производил опыты над кормлением росянки мясом, – опыты, вызванные сделанными ему возражениями, что он не доказал экспериментальным путём пользы этого процесса для растения. Разговорившись об этом, он повёл меня в оранжерею, чтобы я мог быть свидетелем того, что он, «кажется, не ошибается в своих выводах».

Нечего говорить, что появившаяся позднее работа вполне подтвердила все его ожидания. Это живое, несмотря на преклонные годы, отношение к делу, эта тревожная забота о том, точно ли он успел охватить все стороны вопроса, это постоянное недоверие к своей мысли и уважение к мысли самого скромного противника производят глубокое впечатление, но это впечатление достигает высшей степени при виде того полнейшего отсутствия озлобления или горечи, при виде той добродушной улыбки, которая оживляла его лицо каждый раз, когда разговор случайно касался тех преследований, которым его идеи подвергались в его отечестве и за его пределами».

Эту встречу с гениальным ученым, так просто и приветливо принявшим его, Тимирязев запомнил на всю жизнь.