Тирания Я: конец общего мира

Мы проживаем начальную стадию повсеместного распространения способов существования при поддержке различных систем. В этом решающее отличие гражданина от индивида, чей образ первым вывел Монтескье, а Ханна Арендт перенесла в книгу «Истоки тоталитаризма», – теперь его вновь пора пересмотреть. Гражданин свободен действовать, как ему заблагорассудится, но в рамках «установленного общественного порядка»[77]; индивид полагается прежде всего на себя – настолько, что может жить с полным безразличием к другим. Теперь от текущего исторического этапа, – став свидетелями стремления граждан утвердить свою индивидуальность, защитить интересы, соблюдая при этом обязанность так или иначе сверяться с общим кодексом, – мы переходим к стадии расширения круга индивидов, не изолированных друг от друга, но тяготеющих к автаркизму. Это результат негласного соглашения с экономической системой, предполагающего, что каждому доступны формы самодостаточности в отношении расширяющихся граней повседневной жизни. И тогда демократический индивидуализм, – основанный на свободе субъективного выражения и необходимости для решения различных задач вести общественную жизнь, сотканную из случайных (в разной степени) встреч, приятных открытий, но и разочарований, – растворяется, и вместо него возникает среда, в которой люди живут словно параллельно друг другу и соседствуют, только если случайность априори совместима с уместностью или их действие каждый раз принимает наилучший запрограммированный оборот.

Видимо, то, что констатировал в начале двухтысячных годов Петер Слотердайк в трилогии «Сферы»[78], успело устареть: ведь он считал жилище «пространственной иммунной системой», «оборонительным мероприятием, благодаря которому область благополучия отгораживается от захватчиков и прочих носителей неблагополучия»[79]. На заре 2020-х годов не домашний кров в первую очередь защищает от внешних рисков и приносит утешение, оставаясь, по выражению Башляра[80], «большой колыбелью», но арсенал техники, придуманной, чтобы оберегать нас от превратностей бытия, где бы мы ни находились. Отсюда важнейшее следствие, которое будет все более явным: частная жизнь, до сих пор протекавшая преимущественно в доме, начинает выходить за его стены и охватывать пространство, пока еще называемое «публичным». Люди при этом оказываются внутри личного ореола, изолирующего их от всего, что считается чуждым или неподходящим, и движутся не в общем русле, а по траекториям, которые непрерывно соотносятся с их персональными данными или «профилем». Быть может, будущий парад так называемых автономных транспортных средств позволит верифицировать такое поведение на практике: пассажиров будут транспортировать внутри надежной и преданной плазмы-жилища, окружив персональным вниманием, перенося строго в желаемом направлении и предлагая по пути остановки в местах, которые выглядят подходящими к сиюминутным обстоятельствам. Тогда общество неизбежно перестанет быть множеством людей, которым приходится искать согласия, действовать сообща, все время договариваться между собой, и сделается средой, кишащей довольными монадами, наслаждающимися тем, что всякий раз заведомо должно им подходить. Это новое состояние, но со временем оно может стать естественным или будет определять меру всех вещей.

2. Facebook: капитализм и катарсис

Символ возник неожиданно. И занял относительно скромное место. Вначале мы плохо понимали, зачем он нужен. Зачем разработчики усердствуют, добавляя все новые функции? На наши экраны явился поднятый вверх большой палец, нам предлагалось при желании по нему кликнуть. Простое действие позволяло поставить знак одобрения под текстом или изображением в постах авторов, входящих в круг, которому мы симпатизируем. В 2009 году, когда платформа Facebook показывала экспоненциальный рост, ее руководители придумали инструмент, казавшийся безобидным, но он мог ускорить взлет и при этом еще прочнее привязать пользователей способом, о котором никто тогда и не подозревал. Эффект неожиданности вскоре сменился другим впечатлением: приятно, когда тó, что мы публикуем у себя на странице, оценили те, кто входит в список наших контактов. Новое чувство постепенно перешло в ликование: мы привнесли нечто такое, что квазимгновенно обрело публичную форму признания. Рассказ об отдельных более или менее личных эпизодах из жизни или периодическое обнародование собственного мнения довольно быстро возымели неотъемлемое последствие: мы поняли, что облекаемся значимостью, хотя даже не подозревали, что у других это может вызывать такой восторг.