Тишина

Ночью в опустошенной морозом Москве - среди вымерших зимних улиц, погасших окон и закрытых подъездов, среди сугробов возле ворот и заборов - машина казалась островком жизни, едва теплившимся в скрипучем холоде, и у Константина появлялось едкое ощущение нереальности ночного мира, в котором люди жили странной, отъединенной от дня жизнью.

Держа одну руку на баранке, Константин зубами вытянул из пачки сигарету, и, когда чиркнул зажигалкой, зябкий голос раздался за спиной:

– Дай курнуть, шофер!

Константин из-за плеча протянул пачку, замерзшие пальцы парня тупо выдирали сигарету.

– Огоньку дай!

Ровно шумела печь, распространяла по ногам тепло. Константин, поправив зеркальце, мазнул перчаткой по оранжевому от наплывавших фонарей стеклу, сказал лениво:

– Слушай, мальчик, а ты хороший тон знаешь? Имеешь понятие, что такое… ну, скажем, деликатность? Или перевести на язык родных осин?

– Молчи! Огоньку дай - и все, понял?

– Надо научиться слову "спасибо", мальчик.

– Молчи, говорю! - Парень жадно прикурил, отвалился в угол сиденья, перхая при каждой затяжке.

До Трубной ехали молча; Константин не продолжал разговор, насвистывал сентиментальный мотивчик: за три года работы в такси он давно привык к странностям ночных пассажиров и только на углу Петровки спросил:

– Ну? Где прикажете остановиться?

– Чего? Чего ты?

– Трубная, - сказал Константин и, затормозив на площади, обернулся. - Прошу. Доехали, кажется.

И тут же встретился с приблизившимися глазами парня, губы его ознобно прыгали, трудно выталкивали слова:

– Трубная?.. Трубная?.. Ты подождешь меня здесь, на углу, ладно? Здесь… Твой номер запомнил - 26-72… Ты меня обождешь! И дальше… дальше поедем!

Спеша, вытащил из бокового кармана пачку денег, вырвал из нее двадцатипятирублевку, не отдал, швырнул на сиденье и выскочил из машины, дыша, как голый на морозе.

– Стоп! - крикнул Константин и опустил стекло. - А ну, потомок миллионера, возьми сдачу. И меньше прошу команд. Я не люблю командных интонаций. Аккуратно ладошкой держи монеты - и привет от тети!

– Ты!..

Паренек затоптался около машины, переступая на снегу модными полуботинками; глаза его сразу стали напряженными и плоскими, он дрожал то ли от холода, то ли от возбуждения; и, мотнув чемоданчиком, вдруг заговорил с бессильной злостью:

– Я за ней, понял - нет?.. Она в Рязань уехала… Чемодан собрала и уехала! Мне в Рязань надо! Я ее из Рязани привез, женился, а она… Ух, догоню ее - убью! Из общежития уехала!.. Понял? Или нет?

– От кого уехала?

– Да не от тебя!.. - срывающимся голосом закричал парень. - Я тут на Трубной к матери, а потом в Рязань! Пять бумаг будет твоих. Ну, шофер, ну? Ну, шесть сотен хочешь?.. Всю зарплату отдам! Ну, не понимаешь, да? Мать у меня здесь, на Трубной! Скажу ей - и все! Подожди здесь - и в Рязань! Шесть бумаг отдам!

– Шесть бумаг? Все понял. К сожалению, на первом посту за Москвой задержат машину, и меня выпрут из парка. Мои рейсы в городе, парень.

– Трусишь, таксист? - взвизгнул парень. - Трусишь? Да?

Константин со скрипом поднял прилипшее от мороза стекло, - парень, размахивая чемоданчиком, побежал через пустырь площади к черной арке каменного дома. Там в студеном пару, в радужных кольцах горел фонарь. Парень вбежал под арку, слился с ее темнотой.

Константин развернул машину на площади, поехал в центр.

Выезжая на Петровку, он оглянулся - за задним стеклом мелькнуло возле арки туманное пятно фонаря. "Трусишь?" - вспомнил он и грудью почувствовал легкую нагретую тяжесть трофейного пистолета во внутреннем кармане. Он сказал: "Трусишь?"

После участившихся в последнее время случаев ограбления такси и после незабытой недавней встречи с тремя молодыми людьми по дороге в Лосинку, которая едва не стоила Константину жизни, он брал в ночные смены маленький и плоский немецкий "вальтер", привезенный с фронта. Так было спокойнее.

В центре он остановил машину возле "Стереокино". Это было удобное место - перекресток путей из трех ресторанов, два из них работали до поздней ночи.

Поворачивая машину от Большого театра к заснеженной площади Революции, Константин увидел возле здания кинотеатра, под мерзлыми тополями, одинокую, поблескивающую верхом "Победу" и, подъезжая, осветил фарами номер такси.

"Михеев, - определил он. - Как всегда, здесь".

Константин вылез из машины, подошел к "Победе" и, потерев на холоде руки, открыл дверцу, улыбаясь.

– Ну что - покурим, Илюша? Дай-ка огоньку, держи сигарету! Кончай ночевать, сделай гимнастику и подыши свежим воздухом!

Михеев, парень с широким круглым лицом, сонным, помятым, вытащил из машины плотное, как бы замлевшее от долгого сидения тело; разминаясь, поколотил кулаками себя под мышками, выдохнул:

– Ха! Дерет, шут его возьми! Вздремнул малость, Костя… Пассажиров, чертей, мороз разогнал, без копейки приеду, ситуация, мать честная! Это ты мне - сигарету?

У Михеева чуть-чуть косили к носу круглые, будто немигающие глаза, и именно это придавало его широкоскулому и губастому лицу нечто птичье, - всегда настороженное.