Титан (The Titan)

Yuh never git up first, do yuh, Jinnie?	Хоть бы ты разок, Дженни, поднялась первой.
Allers let yer old man do that, don't you?"	Так нет же, пусть, мол, старик сначала встанет.
On bitter days, when the car-wheels squeaked and one's ears and fingers seemed to be in danger of freezing, old Laughlin, arrayed in a heavy, dusty greatcoat of ancient vintage and a square hat, would carry Jennie down-town in a greenish-black bag along with some of his beloved "sheers" which he was meditating on.	В сильные холода, когда коченели уши и пальцы, а колеса конки пронзительно взвизгивали на поворотах, Лафлин, облачившись в заношенное драповое пальто старинного покроя и нахлобучив шапку, сажал Дженни в темно-зеленый мешок, где уже лежала пачка акций, составлявших на данный день предмет его размышлений и забот, и ехал в город.
Only then could he take Jennie in the cars.	Иначе Дженни не пустили бы в вагон.
On other days they would walk, for he liked exercise.	Но обычно старик шел пешком со своей собачкой: ходьба доставляла ему удовольствие.
He would get to his office as early as seven-thirty or eight, though business did not usually begin until after nine, and remain until four-thirty or five, reading the papers or calculating during the hours when there were no customers. Then he would take Jennie and go for a walk or to call on some business acquaintance.	В контору он являлся рано, в половине восьмого -в восемь, хотя занятия начинались только с девяти, и просиживал там до пяти вечера; если посетителей не было, он читал газеты или что-нибудь вычислял и подсчитывал, а не то, свистнув Дженни, шел прогуляться или заходил к кому-нибудь из знакомых дельцов.
His home room, the newspapers, the floor of the exchange, his offices, and the streets were his only resources.	Биржа, контора, улица, отдых дома и вечерняя газета - вот все, чем он жил.
He cared nothing for plays, books, pictures, music-and for women only in his one-angled, mentally impoverished way.	Театр, книги, картины, музыка его не интересовали вообще, а женщины интересовали только весьма односторонне.
His limitations were so marked that to a lover of character like Cowperwood he was fascinating-but Cowperwood only used character.	Ограниченность его кругозора была столь очевидна, что для такого любителя чудаков, как Каупервуд, он действительно был находкой.
He never idled over it long artistically.	Но Каупервуд только пользовался слабостями подобных людей, - вникать в их душевную жизнь ему было некогда.
As Cowperwood suspected, what old Laughlin did not know about Chicago financial conditions, deals, opportunities, and individuals was scarcely worth knowing.	Как Каупервуд и предполагал, Лафлин был прекрасно осведомлен обо всем, что касалось финансовой жизни Чикаго, дельцов и сделок, выгодных комбинаций, возможностей помещения капитала, а то немногое, чего старик не знал, - как обычно потом оказывалось, и знать не стоило.
Being only a trader by instinct, neither an organizer nor an executive, he had never been able to make any great constructive use of his knowledge.	Прирожденный коммерсант, он, однако, был начисто лишен организаторских и административных способностей и потому не мог извлечь для себя никакой пользы из своих знаний и опыта.
His gains and his losses he took with reasonable equanimity, exclaiming over and over, when he lost: "Shucks! I hadn't orter have done that," and snapping his fingers.	К барышам и убыткам Лафлин относился довольно хладнокровно. Понеся урон, он только щелкал пальцами и повторял: "Эх, черт, незачем мне было ввязываться!"