Тюрьма

— Медалей-то и нетути, — ухмыльнулся он, — вот почему…

— Шутки в сторону!

— Я, полковник, не знаю никаких имен и об убийстве судьи имею самое смутное представление, — с видом подчеркнутого хладнокровия произнес Виталий Павлович. — Не в состоянии даже вообразить ту логику, которая побудила вас спрашивать у меня о подобных вещах. Это, полковник, что-то каверзное, иезуитское у вас, непостижимое для моих мозгов скромного обывателя…

Подполковник внезапно посуровел. Он медленным и упорным движением руки отстранил прокурора, тянувшегося взглянуть, не прибавилось ли звездочек на его погонах, и воскликнул, устрашающе двигая челюстями:

— Довольно, оставьте фиглярство! Пока мы не в кабаке, я не в состоянии оценить его по достоинству, а мы, к счастью, не в кабаке!

— Но вы находитесь в моем частном доме, а не у себя в структурном кабинете, и я вправе…

— Структурном? У меня структурный кабинет? Так вы это себе представляете? Да вы Богу молитесь и почитайте за бесконечное везение, что до сих пор не ознакомились лично с теми структурами, в которые так легкомысленно вписали мой кабинет.

— Но, полковник…

— Я подполковник! — рявкнул Федор Сергеевич.

— В самом деле… — пробормотал прокурор. — Что за выкрутасы и подтасовки… С каких это пор некоторые раздают чины и без всяких на то оснований повышают в звании…

— У него были бы основания…

— О-о! — выпучил Иван Иванович глаза. — Так если что, мы разберемся в деталях и подгоним, и сами приладимся, я хочу сказать, постараемся применительно к недостаче, желая ее ликвидировать, а основания получить…

— У него, — твердо продолжал Федор Сергеевич, — были бы основания чувствовать себя в безопасности, если бы не одна ошибка. Прокол с Орестом Митрофановичем Причудовым дорого вам, Виталий Павлович, обойдется. Я-то раскусил! Считайте это озарением… Я все понял, и вы полагаетесь на прочность своего алиби, а я отлично вижу слабое звено. Не знаю, не видел, не слышал — так вы отвечаете, но если мы припрем Причудова к стенке, он все выложит как на духу и на очной ставке заставит вас припомнить, как вы убедили его уступить свое место на переговорах в зоне вашему человеку. И если вы не хотите, чтобы это произошло, вы назовете нам имена убийц.

Ловко, подумал прокурор, он, может быть, только случайно предложил Дугину задействовать своего человека вместо Причудова, а теперь представляет дело так, будто с самого начала все отлично обмозговал. Примерно те же мысли завертелись и в дугинской голове. Оба, Виталий Павлович и Иван Иванович, с почтением воззрились на Федора Сергеевича.

Тотчас после неудачи спланированного им побега брата Виталия Павловича начали грызть сомнения в правильности привлечения к этому делу Ореста Митрофановича, ведь Васю можно было навязать Филиппову и без согласия толстяка. Но тогда, в гостинице, подполковник предложил ему именно такой ход, и Виталий Павлович принял его без раздумий. А теперь Федор Сергеевич пользовался его оплошностью и обращал против него случайную выдумку. На озарение еще ссылается… Зачем? Желает убедить окружающих (прокурора?), что лишь сейчас обо всем догадался, этак ловко посунулся в нужном направлении всей мощью чистого разума, и совесть его при этом невероятно чиста?

Виталий Павлович увертлив, его не поймать — выскользнет! — но вот, однако, все теснее вражеское кольцо сжимается вокруг него; при всей легкости и безболезненности своих ощущений он не мог этого не почувствовать. Тотчас у него созрело искушение назвать требуемые имена, чтобы эти двое отстали. Участь Тимофея он уже решил, и что дальше произойдет с душой Тимофея или с памятью о нем, до смешного мало его тревожило; не волновало и будущее Тимофеевой сообщницы. Ну да, выступать в роли осведомителя крючкотворов будущему отцу, творцу и вседержителю смирновских реалий — не самое пристойное и завидное дело, но если загоняют в угол, а облегчить свое положение можно всего лишь парой-другой слов, отчего же и не озвучить эти слова?

— Сейчас скажу, а после угостимся кофе или коньячком, но прежде я…

Раздался треск, распахнулась дверь, и в гостиную ступила знаменитая искательница приключений. Обольстительная Валерия Александровна была в красном халате, предназначавшимся ее богатым воображением для серьезных и торжественных случаев. Женщина явилась подхватить нить беседы или даже направить эту беседу в нужное ей русло. Халат был застегнут таким образом, что лишь верхняя часть груди выглядывала из него, а это могло означать одно: Валерия Александровна рассержена и заряжена намерением отдавать предпочтение именно словам, совершенно не думая при этом производить на слушателей впечатление своими соблазнительными формами.