То, во что верят все. Сказка об иудейской королеве-колдунье и её четырёх смертях

Но расстаться с книгой у него всё равно не было сил, надо было понять, проверить… Давид подумал, что ведёт себя как обманутый любовник гулящей девки, и стал хохотать словно сумасшедший. А потом встал с ложа, запалил свою масляную лампу, нашарил в мешке таз и кувшинчик с маслом, налил воды, подумал, что колдовство для некоторых хуже пьянства и забыл обо всём, ушёл в ненавистный и привычный желтоватый туман.

В масляном тумане вилась небольшая речка. Вверх по течению стояла огромная армия мусульман, но разлёгшаяся внизу течения армия имазиген, иудеев и византийцев была гораздо больше. Где-то на заднем плане чернели горелые развалины крепости. Очертания гор показались Давиду знакомыми, а ещё через секунду он понял, что это Багайя.

Армия Королевы тяжело ползла вверх. Люди бежали во всю мочь, лошади и верблюды выбивались из сил, но двигаться вверх было тяжело, и армия продвигалась медленно как во сне. Наконец два войска сшиблись лбами, коснулись друг друга щербатыми рылами, и их стальные жвала заработали, разбрасывая трупы.

Время остановилось. Кто-то падал, кто-то кричал, волны людей накатывались друг на друга, но это ничего не меняло и ни песчинки не прибавляло в огромные песочные часы. А потом что-то лопнуло, сломалось с хрустом и…

Будто пелена спала с глаз и ума. Как-то вдруг выяснилось, что мусульманская армия напоминает разорванную тряпку, а её лоскуты уносит ветер паники, ударяя об острые камни гор и разрывая на более мелкие части. Жёлтый туман видения был весь усеян чёрными трещинами трупов, усеявших долину. Трещины вдруг стали похожи на сотканное из верёвочек лицо. Ветер шевельнул нечеловеческие черты, лицо потяжелело, Давида обдало ужасом и он, давясь и задыхаясь, пробкой вылетел из масляного удушья.

***

Тамазга снова стала ничьей и ожила. Тьма в океане, из-за завесы которой приплыли предки имазиген и о которой давно думать забыли, снова заколыхалась перед внутренним взором людей и стала темой разговоров. Древние вещи полезли из-под земли людям в руки, ожили забытые духи и замелькали тенями вокруг селений, застучали в стены домов. Давно утерянные узоры появились на этих стенах, на лицах женщин и на руках мужчин. Давно писавшие только по-гречески люди вдруг вспомнили древний алфавит «тифинаг», а заодно и многие написанные им легенды и песни.

Ожили вещи, ожили души, острее стал вкус закатного света. Вечером, перед самым заходом солнца, всё больше женщин в тяжёлых покрывалах собирались в заповедных местах танцевать с духами, а тощие, старые колдуны поднимались на холмы, скалы и крыши и подолгу вглядывались в сторону Тиздра, где обитала Королева и откуда ветер доносил нечто неопределимое, но волнующее.

Часто в предзакатные часы Королева выходила на улицы Тиздра, распустив свои тяжёлые волосы, чтобы пророчествовать. Она шла через погребную сырость сизых теней, через душный и беспокойный жар багрово-золотого света, а люди старались затаить дыхание и не касаться глубоких предвечерних теней, не касаться становящегося невыносимо холодным металла и камня.

Говорили, что Королева отпустила всех пленных мусульман из знатных родов, кроме одного. Звали его, якобы, Халид ибн Йазид, был он молод, красив, знатен и отважен. Не успели люди, не испытывавшие особого почтения к Дихье, поглумиться всласть над этой новостью, как разнеслась весть о совсем уж невероятном событии: Королева усыновила бывшего пленника.

Под утро в обложенных сырым, слоистым туманом холмах недалеко от Тиздра в присутствии уважаемых стариков и старух прошёл древний ритуал. Королева обнажила грудь, и молодой мусульманин припал к ней, став приёмным сыном властительницы Тамазги.

Христианам в ожившей Тамазге было весьма неуютно. Они, да и многие другие, кому надоела эта излишняя живость, стали подумывать, что было бы неплохо, если бы Тамазга досталась мусульманам и заснула глубже, чем раньше.

Кроме того, в сухой траве разворошённого прошлого спали змеи старой вражды между древними кланами имазиген, которые теперь сонно ворочались, стряхивая оцепенение.

И, конечно, по Тамазге ездили многочисленный шпионы, подливавшие масла в огонь.

***

В зале дворца наместника в Тиздре было полно народу. Впереди всех стояла плотная кучка роскошно одетых, мускулистых ромеев, чуть позади них, тоже кучкой, стояли богато одетые посланцы Карфагена.

Византийцы выглядели как единый, расшитый цветными нитями и золотом молчаливый монолит, такой тяжёлый, что, казалось, пол под ними прогибался словно одеяло, заставляя всех окружающих немного крениться в их сторону. Так всегда случается, если где-то появляются представители Империи.

Тем не менее, где-то в глубине монолита шёпотом шёл спор между двумя молодыми людьми.

— Да не может баба, даже будь она ростом с кедр и трижды пророчицей, управлять всем этим сбродом, да ещё победить такого врага!

— Ерунда!..

— Тише, дураки! — тихо оборвал их, почти не шевеля губами, стоящий впереди всех, самый старший по виду.— Не дай Бог, берберы услышат, какими словами вы их королеву обсуждаете, головы нам всем поотрезают!

Голоса смолкли. Потом прикрикнувший прошептал.