То, во что верят все. Сказка об иудейской королеве-колдунье и её четырёх смертях

— Таким людям, как ты и я, она нужна скорее для удовлетворения любопытства, а таким, как халиф Хасан или… ваша королева, она может рассказать самое важное для них в жизни. Поверь мне, самое важное.

— Что ж, пойдём в дом, поговорим.

Дом, внутренне напрягшись, принял в свой свет двух колдунов. Входной полог опустился и вещи как хвосты подобрали свои тени.

***

Окружённая походными шатрами большая площадка была переполнена народом. Сияло яркое утро и все, кто занимал сколько-нибудь важное положение, сгрудились под огромными зонтами. Перед восседающим на двух подушках великим полководцем Хасаном ибн Нуманом, назначенным владыкой ещё не захваченной Ифрикии, закаменела шеренга роскошно одетых имазиген — в разное время принявших ислам вождей. Поодаль небольшой толпой стояли сопровождавшие этих избранных люди. Именно там находился похожий на толстенького попугая и такой же умный и насмешливый Благородный по имени Йизри. Он с умилённым удовольствием ел глазами своего господина, стоявшего в шеренге счастливцев, а заодно старался не пропустить ничего из происходящего.

В полной тишине Хасан ибн Нуман с точно рассчитанным отсутствием какого-либо выражения на лице несколько минут смотрел на своих приближённых, а потом нарочито громким и величавым голосом произнёс:

— Итак, остались ли ещё в Ифрикии сильные властители, которых мы можем покорить?

Йизри чуть не подпрыгнул: вот оно, началось! И невольно усмехнулся: точно такой же вопрос и совершенно тем же тоном Хасан задал перед походом на Карфаген, причём все знали, что ему отлично известны имена всех вождей имазиген, названия их областей и их расположение, а также имена начальников византийских гарнизонов и, часто, число их солдат. И вообще, если говорить честно, Хасан любил всё обставить так, что летописцам было что писать, но не очень это умел. Он был слишком нетерпелив и ему надоедало продумывать мелочи.

Имазиген не надо было учить, как себя вести, они сами могли кого угодно поучить этому искусству, поэтому, выждав ровно столько, сколько нужно, из шеренги выступил тот, кому было положено выступить, и, столь же громко и нарочито, ответил:

— Повелитель! В горах Аурес правит женщина, которую боятся все ромеи и которой подчиняются все имазиген. Она известна как колдунья и прорицательница, аль-кахина. Ни одно её предсказание не было ложным! Победишь её — Ифрикия твоя!

Повисла многозначительная тишина. Йизри поёжился: да уж! И снова усмехнулся: ох уж эта игра для летописцев! Так-таки мы впервые услышали о королеве Дихье, которая сражалась против мусульман ещё вместе с Акселем! И никто, конечно, не посылал к ней с предложением мирно принять ислам и стать вассалом халифа Египта…

— Её боятся ромеи? Она не христианка? — преувеличенно удивился ибн Нуман после долгой, многозначительной паузы.

— удейка, как и всё её племя джерауа и большинство подданных её горного королевства,— с такой же преувеличенной готовностью ответил кто-то из имазиген.

Всё необходимое для истории было произнесено. Пока Хасан громогласно объявлял поход на королевство Аурес, Йизри не сводил глаз с его неожиданно засиявшего внутренним огнём лица. Он отлично понимал Хасана, просто видел его насквозь.

С тех пор, как правитель узнал об этой иудейской королеве-колдунье по имени «Дихья», его кровь жарче бежала по жилам. Он был мудрым и честолюбивым, а потому точно знал: можно выкосить десятки тысяч ромеев и имазиген, язычников и христиан, прослыть героем и покорителем Ифрикии и… навеки остаться в скучных хрониках, тщательно составленных придворными летописцами.

Но победитель злой колдуньи-иудейки, жестокой королевы фанатиков-иудеев, залившей Ифрикию огнём и кровью… Чёрные чары которой держат в повиновении десятки тысяч лишённых воли воинов и злобных духов… Несметные сокровища и волшебные вещи которой спрятаны где-то в кишащих скорпионами и демонами катакомбах… Победитель такого врага навечно останется в песнях, на устах поэтов, в сказках и колыбельных, будет жить живой славой героя легенды, а не полусонной явью учёных писаний.

Йизри ощутил в груди жар чужой мечты, лёгкую кислинку зависти и тягучий страх. Он хотел свою долю в этой легенде, пусть и небольшую, и, желательно, не посмертно.

***

По ночам в пещере стоял жуткий холод, зато и тоска вымерзала напрочь. Давид занял эту дыру, потому что на нормальное жильё у него денег не было. Их вообще почти не было: так, гроши. В соседних пещерах шла шумная жизнь привыкших ко всему людей, которые ничуть не удивятся, если завтра умрут. А он сидел тихо, как мышь и пытался вызвать в себе чувства обиды, разочарования, страха, наконец, но в пещере его головы жило только неряшливое, как он сам, отупение. И всё.

Со свитком опять творилось непонятно что. В каком-то городишке, в который он случайно заехал через несколько дней после скачки к Карфагену, Давид попытался спросить демонов о своей судьбе, но те, кто приходил на зов заклинаний, казалось, вообще не понимали вопросов. Пытался спрашивать о знакомых — то же самое. Это было очень странно.