Точка и линия на плоскости

Захватывающе сильный контраст между огромным белым пятном (белый диван, на нем совсем белая дама с белым лицом и волосами, белая же борзая собака) и узкой полосой темного моря цвета индиго, между серым небом, по которому тянутся темно-серые же облака в форме огромных диких гусей, и ярко-желтой клеткой с желтой канарейкой, висящей как бы на самом небе, – таково одно из панно для музыкальной комнаты Фр. Эрлера. Скучный и грязный в своих портретах, этот молодой еще художник слишком эффектен и насильственно оригинален в картинах. Иначе, конечно, не может и быть: раз художник видит природу так бессильно и вяло (в портретах), ему приходится выдумывать свои задачи, не имея истинной почвы под ногами; лишенный необходимой связи с первоисточником, он должен строить свой дом «на песке». Я слышал, что упомянутую вещь Эрлер написал в неделю, перед самой выставкой. Это сообщается то с уважением, то с восторженным удивлением. Но я не знаю, чему тут радоваться… Бёклин говорил, что истинная картина «должна представляться как бы огромной импровизацией». Позволю себе прибавить, что при этом совершенно безразлично, создалась ли эта истинная картина в восемь дней или в восемь лет. Я принужден остановиться на этом обстоятельстве потому, что в последнее время в Мюнхене все больше дорожат «быстротою производства». Чтобы под нее подделаться, художники беспорядочно нагромождают кучи красок и кладут эти краски какими-то необыкновенными закорючками. И в этом будто бы сказывается темпераментность. Нет ничего противнее и вреднее таких технических насильственных мод. Искренний темперамент не подделать никакими приемами. Он сказывается сам и надолго приковывает к себе внимание. Этим редким качеством отличается другой участник Scholle, Эйхлер. В его вещах обыкновенно искренняя поэзия идет об руку с тонким и добродушным юмором; они не выдуманы, а возникли в нем сами из чистой любви к природе. В жаркий день по краю холма, в тени густой листвы деревьев, идут четыре пожилых господина с сюртуками, переброшенными на руку, со сдвинутыми на затылок шляпами, за лентами которых воткнуты сосновые ветки. Внизу, в залитой солнцем долине, крестьяне убирают сено. Вальтер Георги занял целую маленькую залу фризом, приспособленным для печатания в простых красках и построенным на сочетании белого, серо-зеленого, светло-желтого и бледно-лилового тона. Это – различные осенние пейзажи, иногда с одной или двумя маленькими фигурами: большой белый дом вдали на холме, перед ним парк, смешанная листва которого переходит к одному краю в большое светло-желтое пятно, длинный серый мостик, и на нем две фигурки черного господина и бледно-лиловой дамы. Или серый день, длинные ряды серых скамей и столов загородного кабачка, желтые каштаны и пара меланхолических кур на первом плане.

Luitpold-grouppe в своих 16 залах дает меньше интересного, чем 3 маленькие залы Scholle. «Гвоздем» ее остается Рафаэль Шустер-Волдан, который, впрочем, на этот раз тоже малоинтересен. Бартельс, Марр, Тор и многие другие как бы копируют свои старые вещи. Много встречается в наши дни таких «хороших» вещей, о которых, отвернувшись, моментально забываешь.

Большая коллекция умершего недавно Фабера дю Фора производит в конце концов тяжелое впечатление. Его ранние работы – сухи, академичны и часто прямо плохи. Позже он натолкнулся на взаимодействие сильных красочных эффектов, на котором построен у него целый ряд подчас очень интересных эскизов. В картинах же он так и не сумел ни разу сохранить то главное, что было намечено в эскизе.

В обычной зале помещается Ленбах, который имеет теперь одновременно свою большую выставку в Künstlerhaus’e. То, что мы видим в Glaspalast, большею частию не ново, а что ново, то часто не хуже старого. Для маститой знаменитости и то, конечно, очень хорошо. Он, как Бурбоны, ничего не забыл, но как же с него требовать, чтобы он еще чему-нибудь научился?

В залах Künstler-Genossenschaft и ее немецких, французских, итальянских и других собратий между тусклыми вещами «старой» школы здесь и там колят глаз бессовестные подделки под Дилля, Цюгеля, всяких французов и, наконец и больше всего, под Бёклина; жалкие, торгашеские подделки, над которыми не стоит даже и смеяться.

1901

Письмо из Мюнхена (I) [162]

Окруженный валами и глубокими рвами, спит будто бы художественный Мюнхен. Глаза стороннего зрителя или случайного туриста встретят ту же железностеклянную крепость Glaspalast, то же безокое здание Secession’a, тот же удушающий мрачной роскошью Künstlerhaus. И будто бы те же тысячи картин висят и в Glaspalast’e, и в Secession’e, на все времена, и так же хронически пуст Künstlerhaus.