Точка росы

Мы много времени обитали на берегах затопленного карьера. Когда-то здесь добывали известняк для находящегося поблизости цементного завода. Летом мы в карьере купались, прыгали с тарзанки, ловили рыбу. Купаться начинали, когда ещё не сошёл лёд, разжигали костёр и после грелись у огня, стуча зубами. Зимой расчищали от снега площадку и рубились в хоккей на зеленоватом льду. Карьер с его островками, огромной обрывистой глубиной и чистой водой, совсем не такой илистой, как в озёрах, прудах и реках, привлекал нас не только развлечениями. Сочетание прозрачности и огромной отвесной глубины рождало отчасти метафизическое предчувствие целого мира, спрятанного где-то там, на дне. Это ощущение подкреплялось ещё и тем, что во многих местах на сколах камня, выстилавшего когда-то дно древнего океана, мы находили живописные окаменелости — спирали белемнитов в обхват, оттиски хвоща, фрагменты некой перепончатой доисторической живности. Миллионы лет находились у нас под ногами, и требовалось совсем небольшое усилие воображения, чтобы представить, как эти отпечатки древности выламываются из каменной теснины и оживают. Так что, например, наш остров с тарзанкой оказывался спиной очнувшегося от анабиоза динозавра. Жутковато и волшебно было в этом карьере, давшем впервые в жизни понимание того, что мир заслуживает любознательности, что иногда стоит только шагнуть ему навстречу, как ты оказываешься в самой его сердцевине, и становится чуточку понятнее ответ на вопрос, существовал ли мир без сознающего его человека.

Ближний лес мы знали хорошо — зимой и летом бывали в нём, как дома. Пределы наших походов разграничивались Первым, Вторым и Третьим оврагами — Третий был самым удалённым и самым глубоким, промчаться на лыжах по его склонам, лавируя между стволами деревьев, было настоящим геройством.

Мы уже знали, что леса бывают очень разными. Дальними торфяниками начиналось предвестие Мещеры, лес реликтовый, то есть в точности такой же, какой рос там и несколько тысяч лет назад, даже и в ледниковый период: корабельные сосны, солнечные промежутки между которыми устланы мхами, черничники там были так густы, что темнели издали своей сизой россыпью. Шляпки грибов порой повсюду усеивали мох, пружинящий под ногами. Летом лесное пространство ещё более расширялось благодаря замене лыж на велосипеды.

Ближний лес был преимущественно смешанным — сосна, берёза, осина, лещина и ель, — то есть некогда подверженным земледелию, хотя встречались и старинные дубравы, как правило, близ усадебных деревень, где век назад господская рука могла спасти от вырубки природное богатство. Самым дальним пределом велопоходов была деревня Дмитровцы, по дороге в которую мы миновали Пески, Губастово, Чуркино, Ерково. Лес вокруг Дмитровцев был особенно глухой, кое-где изрытый окопами, обвалившимися блиндажами, очевидно, оставшимися после войны. Нас интересовали не сами Дмитровцы, а их окрестности, где в урожайное время можно было поживиться подсолнухами и кукурузой, снять с себя рубашки, обвязать узлом вокруг добычи и выйти на шоссе голосовать, чтобы попуткой добраться до Хорошово, а оттуда домой электричкой.

В лесу мы непременно заваривали зверобой — его прямые стойкие стебельки с жёлтенькими цветками пучком опускали в котелок. Настой получался янтарный и слегка будоражащий, после него легче было ломиться через бурелом, спускаться и выбираться из оврагов, идти по бедро в росе через ковры папоротника-орляка.