Точка росы

Тёмная полоса леса за спиной исчезла почти сразу, и скоро показалось, что я возвращаюсь обратно, что кружит. На ветру я быстро озяб, и тревожная мысль о том, что снова тяжко заболею, становилась всё назойливее. Наконец попалась почти заметённая лыжня, очевидно, моя собственная. Ветер швырял снег за ворот. Я покатился в какую-то ложбину и уткнулся в противоположный склон, упал. Сломав верхушку лыжи, я мог теперь только шагать и наверняка замёрз бы окончательно, как вдруг сквозь завывания и шелест ветра услышал собачий лай и двинулся на него. Пахнуло дымком, и мало-помалу обозначился забор, дом с садом, в котором дрожали и раскачивались деревья, будто прося о помощи. Калитка была занесена снегом, открыть её не получилось, и я, лыжи через забор, перелез и сам под заливистый лай собачонки, которая, как только я спрыгнул во двор, взлетела на крыльцо и пропала в сенях. Последовал было и я за ней, но не решился войти, потому что собачка стала рычать, могла и тяпнуть от страха. Долго я стучал в дверь, потом в окно, теплившееся светом за занавеской, с сугробами ваты между рамами. Наконец снова выскочила собачонка, и появилась женская фигура, закутанная в пуховый платок.

— Пустите погреться, — сказал я. — Шёл через поле из лесу и заплутал в такой метели. Замёрз.

— Заходи, не стой, избу выстудишь, — проговорила женщина сердито. — Куда вас только носит, городских. Скидывай одежду. А ну, Рекс, пусти, — сказала она собаке.

Я разулся, разделся, прошагал по пёстрой вязаной дорожке. Меня всего стал бить озноб, тётя Даша — так звали эту женщину — заставила меня залезть на печку, а сама села чистить картошку, наварила, дала паром подышать. Кое-как я согрелся, тут и картошка с маслом, и чёрный хлеб с луком пригодились. Пока ел, тётя Даша положила картошки на другую тарелку и отнесла в комнатку за занавеской. Оттуда позвали:

— Мальчик, мальчик, ты в шахматы играешь?

Я шагнул, отодвинул занавеску.

Первое, что увидел, — комната была полна икон. Я не сразу разглядел лежащего в постели мальчика. Это был мой сверстник — мальчик-калека, горбатенький, с отнявшимися ногами. Так я познакомился с новым своим другом.

Тётя Даша в сыне души не чаяла. При всей своей неподвижности Митя был необыкновенно подвижен умственно, читал прорву книжек, постоянно посылал мать в библиотеку. Единственное, что меня смущало, — это иконы. Тогда я ещё ни разу не был в церкви, лишь однажды видел, как плакальщицы держат в руках иконы.

В тот день мы сыграли с Митей несколько шахматных партий и выяснили, что оба увлекаемся физикой. Я рассказал, что собираюсь поступать в заочную физико-техническую школу при МФТИ. Глаза Мити заблестели.

— Дашь задачи? — спросил он тихо.

Я обещал. Митя показал мне свою коллекцию оловянных солдатиков. Потом мы разобрали несколько шахматных партий, которые он провёл в турнире по переписке. Трудно было представить, что я своим ходом доберусь сюда ещё раз, и тётя Даша записала мне адрес дома, стоявшего на отшибе: Горького, 12.

Митина мама проводила меня на автобус, и запомнился этот день ещё и тем, что по возвращении мне сильно досталось от родителей.

После того похода я слег с бронхитом. Пока болел, послал Мите почтой задачи, и мы стали переписываться, точнее, играть в шахматы по переписке и обмениваться решениями факультативных задач. Весной на электричке я выбрался к ним и в тот год бывал в Дмитровцах регулярно.

Что влекло меня к Мите? Впервые в жизни испытанная жалость? Его неутомимый ум? В детстве хватало смышлёных сверстников, но никто из них не собирался стать монахом. А Митя — собирался.

— Как же ты можешь верить в Бога, если учишь физику?

— Ньютон занимался теологией, — возразил Митя. — Господь не может не радоваться тому, что кто-то познает Его Творение.

На меня это признание произвело большое впечатление. Я даже не стал об этом рассказывать дома, хотя от матери никогда не имел секретов. Ритуально-служебная сторона религии вызывала оторопь. Однажды мы, дети, шли на рыбалку мимо церкви в Черкизово. Что-то заставило меня подняться на паперть и заглянуть сквозь стёкла двери в тусклый свечной сумрак, царивший внутри. И я увидел гроб, очевидно, шло отпевание. Другой раз по дворам нашего посёлка разнеслась новость, что в одной из квартир проходит прощание с солдатом, погибшим в Афганистане. Мы не знали этого парня, но решили пойти вместе со всеми — и увидели страшный цинковый гроб, прикрытый кумачом, и венки, и старух-плакальщиц, ужасно вывших.

Признание Мити заставило меня впервые подумать о Вселенной как о чем-то живом. Он сказал, что хотел бы стать монахом, в то время, когда сидели с ним у костра на речке, — я привёз его на коляске к Лукьяновскому перекату. Я разжигал костёр, проверял вершу, кипятил в котелке чай, и потом мы долго смотрели, как поднималась луна, тускнели перед ней звёзды, и пойма реки затягивалась парной дымкой, наполнявшей мир таинственностью. Трудно было потом найти дорогу, потемневшую от обильной росы. Тяжеловато приходилось обратно толкать коляску, но Митя помогал мне изо всех сил.