Токио. Долго и счастливо

– Я бы не отказалась. – Она проходит вперед и садится рядом со мной за стол. Какое-то время едим молча. Свет лампы освещает ей лицо. – Могу взглянуть? – И она подбирает лист бумаги с испорченной надписью.

Ерзаю на стуле. Марико разглядывает мою работу и даже не пытается скрыть своего неудовольствия. Почему, ну почему я не умею испепелять предметы одним только взглядом?

– Я так и знала. Вы переусердствуете. Из-за этого и выходит слишком жестко и неуклюже. Вы с силой вырисовываете линии, вместо того чтобы позволить этим линиям быть самой силой. Позвольте показать вам.

Она берет кисть, макает ее и на том же листе бумаги делает первый мазок.

– Не думайте о символе, думайте о линии, об одном-единственном движении. Это как танец, понимаете? Если вы будете зацикливаться на финальных движениях, то загубите настоящие. – Еще один мазок, и еще, и вот символ готов. Он прекрасен, хоть на стену вешай. И я говорю ей об этом вслух.

Она качает головой.

– Мне еще многому предстоит обучиться, но получилось сносно. Хотя и идеальным он быть не должен. Кандзи – это отображение души.

Верчу в руках бумагу.

– Поразительно, сколько всего нужно выучить.

Марико кивает.

– Понимаю. Когда я только приехала в Японию, мне было страшно.

Удивленная, внимательно смотрю на нее.

– Вы родились не здесь?

– Нет. Я родилась в Англии. Мой отец японец, а мама – китаянка. Мы переехали сюда, когда мне исполнилось пять.

– Не знала. – Хотя откуда я могла знать?

Она хмурится.

– Вы никогда и не спрашивали.

– Уверена: к тому времени вы свободно владели японским.

– Я знала кое-что, – отвечает Марико. – Но мое образование было полностью на английском. Когда мы приехали, родители отдали меня в международную школу Святого Петра в Токио. Мне пришлось всему учиться с нуля. Но хуже всего, надо мной издевались. До чего жестоки могут быть дети.

Думаю об Эмили Биллингс. Все теплые слова, когда-либо сказанные в мой адрес, – ничто по сравнению с одним мгновением. Я сглатываю.

– И как же вы справились?

Она уставилась на стол.

– Некоторые моменты нужно просто пережить. К концу детского сада я вполне это усвоила.

Уголки губ ползут вверх.

– Да уж, в детском саду и правда учишься всему самому необходимому.

– И в сумо. Я смотрела его с няней и учила имена борцов. – Она барабанит пальцами по бумаге. – «Гора» был моим фаворитом. – Она вздыхает. – Большую часть времени я сливаюсь с толпой, но в некотором смысле я навсегда останусь иностранкой.

– Я оскорбила премьер-министра, – вырывается у меня. – Спросила о его сестре, которой не было на свадьбе. А уходя, я услышала, как мои кузины назвали меня «гайдзин».

Она умеет морщиться с особой грацией.

– Оу.

– Да уж. – Наклонившись, смотрю на бумагу васи. Моей последней попыткой была «гора». А до этого я пробовала написать «небо», «середина» и «солнце». Сосредотачиваюсь на «солнце» – национальном символе Японии. Первый император, Дзимму, родился в лучах солнца. Он считается потомком Аматэрасу[76]. Разве может быть неправильным путь, освещаемый солнцем?

Марико откашливается.

– Ох уж эти девицы. Их мамы почти не бывает с ними, зато отец позволяет им слишком много, будто материальные блага смогут компенсировать ее отсутствие.

– Пожалуйста, только не давите на жалость.

– Ни в коем случае. Они отвратительны, поверьте. Нисколько не удивляюсь – от них и не такое можно услышать. Они атакуют лишь тогда, когда чувствуют настоящую угрозу. – Ну вот, мне капельку легче. Она показывает подбородком на бумагу. – Я бы не стала тратить свое время на мысли о них. Лучше сконцентрируйтесь на кандзи.

– То есть это ваше представление о строгой любви? – Косо смотрю на Марико. – Вам следовало бы знать, что мне она меньше всего нравится.

Вместо ответа Марико поднимает брови. Наконец беру чистый лист бумаги и кладу его перед собой. Окунув кисть в чернила, смахиваю лишнее. Рука легкая, движения неторопливы; думаю только о «здесь и сейчас». О линии, которую рисую, а не о слове. Всего пара секунд, и я отодвигаюсь назад. На моем лице появляется улыбка. Сверху мазок неровный, внизу – слишком толстый. Слабовато, но обнадеживающе. С этим определенно можно работать. Но я все равно довольна. Это выражение моей души – моей измученной, искалеченной души.

Марико внимательно рассматривает мой труд.

– Нужно еще поработать, но уже лучше.

А я в это время рассматриваю ее, и вдруг меня озаряет:

– О боже, я кое-что поняла!

Ее внимание приковано ко мне.

– В чем дело?

Хитро улыбаюсь:

– А я вам нравлюсь.

– Как? – хмурится Марико. – Я не…

– Я нравлюсь вам, – с уверенным кивком повторяю я.

– Прекратите же.

– Я вам нравлюсь, и вы хотите быть моим другом.

– Если кто-то вас услышит, то подумает, что вы свихнулись. – Она сжимает губы и, скрестив руки, фыркает. – Я ценю ваши старания. Это непросто. Вы принимаете вызов. Это… Думаю, это достойно восхищения.

– Ну да, ну да, – и бросаю на нее многозначительный взгляд.

Марико не в состоянии произнести ни слова и просто тяжело и протяжно вздыхает.

– Вы хотите тренироваться писать кандзи или нет?

– Да, – сияя, произношу я, а затем тяну: – Дру-у-уг.