Толедские виллы

Столь велико право Вашей милости на все мои труды, что, пожелай я, неблагодарный, исхитить из Вашей власти эту книжицу, она предъявила бы ко мне иск и, когда б я не посвятил ее Вам, сама припала бы к стопам Вашим, чтобы тем оплатить долги своего родителя, а кстати не упустить многих благ, кои принесет ей покровительство Ваше. Не знаю, положено ли оставлять приемышам большую долю наследства, нежели детям законным, — хотя кое в чем у первых как будто есть преимущество, если верно, что избранное по свободной воле более совершенно, чем созданное по необходимости, ради продолжения рода. Недаром люди худородные издревле утверждают, что была бы их воля выбрать родителей, они бы тогда родились благородными.

По их примеру, «Виллы» мои жаждут скрыть изъяны, унаследованные от родного отца, призвав на помощь отца приемного, и не сомневаюсь, что им перепадет толика славы, почтения и любви, окружающих Вашу милость в столице. С кем здесь ни встретишься, дворянин и простолюдин, богач и бедняк, невежда и ученый, все до небес превозносят Вашу приветливость, учтивость, благородство и прочие качества, дающие право на диплом безупречного вельможи в суматошном сем университете. А вот хулителей не нашлось ни одного — диво дивное в нынешний век, когда у всякого есть глаз подмечать недостатки, но нет языка восхвалять добродетели.

Книга эта удочерена Вашей милостью и разделяет блаженный Ваш жребий. И коль станет она сетовать на злосчастье своего родителя, пусть будет все же благодарна мне за счастье, что я ей уготовил, дав такого патрона, — из уважения к нему люди, быть может, позабудут о моих слабостях. Да хранит господь Вашу милость и ниспошлет во всем удачу по Вашим заслугам и моим мольбам.

Магистр Тирсо де Молина

Доброжелателю

Не знаю, — о мой читатель! — достоин ли ты титула, коим в названии этого пролога я тебя наделила. Если да, поздравь себя с грамотой на владение добродетелью, в наши дни столь редкой и не ходкой. Если же нет, то, прочтя адрес, предоставь мне следовать по назначению — неприлично вскрывать чужие письма, тайна которых охраняется законом из уважения к праву получателя.

Но, быть может, в наш век, неурожайный на доброту, мне так и не удастся встретиться с доброжелателем, коему я адресована. Тогда лучше уж мне остаться нетронутой, и пусть я уподоблюсь затерянному письму, на сочинение которого время потрачено попусту.

Нет, нет, не обижайся, прочти меня. Вообрази, что я адресована так: «Доброжелателю, а буде его не сыщут — злопыхателю; дом клеветы; почтовые расходы — восемь реалов...» Вот ты уже раскрыл меня и, ручаюсь, в душе считаешь себя именно вторым адресатом. Но раз ты сам признал себя злопыхателем, ты предопределил свое дальнейшее поведение. Когда мы замечаем свои недостатки в зеркале самопознания, то стараемся их исправить, не так ли? И если изъяны телесные восполняются париками, накладными буклями, румянами и вставными зубами, то почему бы для изъянов духовных не воспользоваться добродетелями, которые так дешево можно приобрести?

Тот, кто дал мне жизнь, не пожелал оправдывать мои недостатки обычной присказкой, что отдал-де меня в печать по настоянию друзей, — черт бы побрал того, кто ему об этом хоть заикнулся! Только глупец может радоваться, что произвел на свет горбатое дитя, поддавшись уговорам пылких друзей. Говорят, правда, не по-хорошу мил, а по-милу хорош, но о тебе, в списке моих приятелей не состоящем, можно сказать обратное; кто хулит совершенное, тому красавец кажется уродом.

Из моих слов ты, чего доброго, заключишь, что в приступе гордыни я полагаю себя совершенством. Ты не вполне ошибаешься, хотя и не вполне прав. Видишь ли, безмерная спесь — это, конечно, безумие, однако и самоуничижение, ежели оно не пред господом, — малодушие. Вовсе я не считаю себя такой уж образиной и надеюсь, что среди моих современников и я смогу блистать; однако красавицей себя не мню и первого места не домогаюсь. Найдется во мне дурное, найдется и хорошее.