Толедские виллы

Роскошное убранство небесных сфер, радостные огни Толедо, восхитительный наряд садов, мелодичное пенье на балконах, выходящих на Вегу, — все это навевало такое веселое, такое праздничное настроение, что благородные жители Толедо не могли припомнить подобной ночи. В это время по мадридской дороге приближался к городу всадник; вскоре он поравнялся со знаменитыми пригородными трактирами, и взору его открылись сияющие кровли толедских зданий. Кабальеро этот, уроженец Толедо, отличавшийся равно благородством и доблестью, которые снискали ему величайшую любовь и уважение, пробыл в отсутствии почти три года, и ныне, стосковавшись по родине (да еще такой родине!), торопил буланого иноходца в зеленой дорожной сбруе, а тот, угождая хозяину, мчался как ветер, делая шпоры наездника бесполезным украшением и вгоняя в пот двух слуг — один, пеший, рысил вприскочку, другой, конный, скакал рысью, и оба кляли ветроногого иноходца.

Вдруг дон Хуан де Сальседо — так звали нашего кабальеро — осадил коня; ослепленный пышной иллюминацией родного города, он сперва было подумал, что в Кастилии воскрес царственный поджигатель Рима[13] и, взойдя вместо Тарпейской скалы на древнюю крепость Сен-Сервандо, воспевает, любуясь пожаром, горестную участь Трои.

Но затем, убедившись, что в расположении огней есть некий порядок, он понял свою ошибку — в необычно праздничном облике города не было и намека на смятение. Истолковав столь радостный прием как счастливый знак, кабальеро дал волю чувствам, изливая их в таких словах:

— Минуло два с половиной года, как, сопутствуемый невзгодами и тщетными утешениями, я в этот же час покинул тебя, о славная моя родина! Но тогда ты, ставшая мне жестокой мачехой, — хотя для чужих ты милосердная мать, — не позволила зажечься на твоих башнях ни единому огоньку, не пожелала дать мне хоть такого провожатого, чтобы глаза мои смогли на прощанье полюбоваться тобой и душе было не так тяжко расставаться с твоими стенами, как ни удручала ее причина изгнания. Небо, подражая твоей жестокости, тоже скрыло от меня свои огни. Так и уехал я с душой, омраченной тучами подозрений, застлавших светоч моей любви (хотя любовь — пламя, однако, тлея под пеплом ревности, она подобна пламени адскому, которое жжет, но не светит), и, на каждом шагу спотыкаясь о свои обиды, едва не растерял в пути все надежды. Да, выехал я во мраке, и долгая эта ночь тянулась два с половиной года. Не думал я, не гадал, что ныне ты веселишься, и ожидал увидеть тебя такой же, какой покинул. Но радостная сия перемена убеждает меня во всесилии времени — даже камни заставляет оно изменяться. О, сколь справедлива поговорка! «Если тебя не гонят, считай, что ты — желанный гость»! Вот и я готов поверить (вопреки своему злосчастью), что твои огни зажжены в честь моего приезда! Или же, вообразив себя моей могилой, ты справляешь по мне поминки?.. Тогда ты, по крайней мере, заслуживаешь имя жестокой, но не забывчивой. О прелестная Лисида, единовластная царица моих дум! Ты видишь, прошли годы и родина встречает меня празднично украшенными домами, она, что так сурово отказала мне в естественном материнском чувстве, изгнав из любезного дома. Почему бы и тебе не перемениться, и раз ты подражаешь в твердости Здешним камням, почему бы, по их примеру, не встретить меня с радостным видом!.. Ты так склонна к переменам, что я мог бы надеяться найти их в твоем сердце, но, увы, враждебный мне рок и тут одержит верх, и ты в ненависти ко мне пребудешь стойкой.

Такими речами развлекал он свой ум, не сводя зачарованного взора с горящего яркими огнями славного Толедо, как вдруг слева от себя, совсем близко, под сенью купы миндальных деревьев, которые, уже не страшась свирепого палача своих цветов, столь часто карающего их за поспешность, баюкали в зеленой колыбели колышимых ветром ветвей нежные, горько-сладкие плоды, схожие с любовью тем, что горечь в них неразлучна со сладостью, — он услыхал два голоса. Беседовали тихо, и ему не все удавалось разобрать, но он сразу определил, что один голос мужской, а другой — женский. Голоса показались ему знакомы, он сдержал коня и прислушался. Женщина говорила: