Толкин и его легендариум

Как и в «Хоббите», сентиментальное изображение Шира в конце книги намеренно рушится, однако во «Властелине колец» эта «десентиментализация» гораздо грубее и обнажает безжалостную жестокость — пусть и с некой долей остроумия, когда писатель высмеивает ширрифов, бравую самоуверенность Мерри и Пиппина и сардоническую месть Сарумана.

Возвращение домой становится особенно безрадостным для Сэма, а ведь он в ходе романа страдает больше всех, наблюдая, как растет отрешенность Фродо. Это смелый авторский ход: нарисовать идиллию, которая будет жить в памяти в самые мрачные моменты повествования, а потом самым черствым образом ее погубить, разбить надежды и чаяния любимых героев. Усугубляет дело сознательный уход Гэндальфа от ответственности. Он загадочно замечает, что улаживать проблемы в Шире хоббиты должны самостоятельно, «для того их и готовили», а потом неожиданно отправляется повидаться с Томом Бомбадилом.

«Очищение Шира» в каком-то смысле отражает горечь победы, ощущавшуюся в Британии после Второй мировой. В Шире введены карточки, запрещены поездки без разрешения, действуют новые правила. В послевоенной Британии карточки, как уже упоминалось, отменят только в 1954 году. Дорога в Бэг Энд оказывается «одним из самых печальных мгновений их жизни»: Бэгшот-Роу превратили в каменоломню, Праздничное дерево срублено. «Это Мордор», — произносит Фродо. Зло не ограничено ни местом, ни человеком, ни группой: оно — пятно, загрязнение, яд, который может просочиться в хоббита точно так же, как может поразить волшебника.

На самый глубокий позор книга лишь намекает. Змеиный Язык, видимо, съел Лото Саквилль-Бэггинса, то есть хоббиты оказались не только порабощены тираном, но и сведены до уровня корма. Орки — каннибалы, тролли в «Хоббите» пожирают людей и гномов, ходят жуткие слухи про то, что Голлум крадет и поедает младенцев, — хоббит ест людей. Теперь оказывается, что и люди начали пожирать хоббитов, чтобы унизить противника, продемонстрировать абсолютную политическую власть.

Неудивительно, что Фродо слишком больно оставаться в Средиземье, и, цитируя философа Юджина Такера, ужас продолжающегося существования этого глубоко раненного и травмированного индивидуума «меньше связан с боязнью смерти и больше со страхом жизни». Таково незавидное положение Фродо в конце романа.

Последняя глава завершается открытым финалом, а потом историю добросовестно поддерживают приложения, постоянно расширяющие контексты. Этот акцент в виде метапрозы выразительно подтверждает интуитивную догадку Сэма: «Неужели великие сказания никогда не кончаются?» Фродо чуть не портит прощание, не пригласив Мерри и Пиппина, а Галадриэль в конце предстает носительницей третьего эльфийского кольца.

Фродо убил всех, кого любил: эльфов, Ривенделл, Галадриэль, Гэндальфа. Отрицать это невозможно. Его долгое наследие — поражение Волшебной страны. Последнее слово остается за Сэмом. Он дошел до самого края бессмертия и слышит, что ему пора домой. «Ну, вот я и вернулся!» — произносит он чудесно современную разговорную строфу этого писания. Шестьдесят лет глубоких размышлений выразились в паре слов. В этой короткой фразе — заявление о бытии и самосознании, о жизни в Средиземье, а не в бессмертных Землях эльфов за западными морями. Может быть, Толкин говорил те же слова Эдит (по крайней мере, про себя), вернувшись с мессы. Я причастился, соединился с бесконечной божьей милостью, а теперь возвращаюсь к заботам этого мира, и уже почти пора обедать…

Что случилось?

Толкин прекрасно отдавал себе отчет в том, как он подходит к сочинительству. «Я давно перестал выдумывать... — писал он 14 января 1956 года. — Я жду, когда почувствую, что знаю, как оно было на самом деле. Или пока не напишется само собой». Его нерешительность по поводу сюжета — или, скорее, сюжетов, которые перед ним раскрываются, — его сомнения и колебания в отношении персонажей, погружения в несущественные подробности и отступления в косвенно связанные истории и отдельные нарративы отразились не только в этапах работы над «Властелином колец», но и на завершенной книге.

Как Толкин писал об «авторе» романа в предисловии к первому изданию, «Бильбо не был ни прилежным, ни последовательным рассказчиком, его изложение увлеченное и сбивчивое, иногда путаное». Многое в книге осталось необъясненным и неисследованным, и, как указывает критик Том Шиппи, в этом «плотность, избыточность и, следовательно, глубина» Средиземья. История полна других историй, найденных текстов, рассказов в рассказе, которые почти не помогают подтвердить истинность повествования.