Только море вокруг

«А все ли делаю я, чтоб меньше кружков и точек появлялось на карте? Так ли делаю, как только и нужно делать? И не легче ли было бы мне не сидеть сейчас здесь, прислушиваясь к шуму дождя за окнами, изнывая душою и сердцем, а вести самому свой корабль по незримой в осенней ночи морской дороге?»

Глотов даже оглянулся на дверь. Хорошо, что Григорий Яковлевич Таратин не слышит, не знает этих мыслей твоих, Василь, не догадывается о твоей карте. Он бы ткнул тебя носом в другие кружки и треугольники на ней, — в красные, и сказал бы такое, от чего — лучше в зеркало не смотри на себя: стыдно.

Разве мало их, этих красных кружков, треугольников и стрелок? Здесь вот «Умба» и «Юшар» две недели назад высадили десант морской пехоты, и десантники за одну ночь разнесли в клочья три гарнизона гитлеровцев на норвежском побережье. Бесноватый не меньше Гитлера адмирал Дитл, командующий соединением горных егерей — «эдельвейсов», уже дважды назначал срок падения Мурманска, а Мурманск все стоит борется и будет стоять! И не наша ли доля участия в этой стойкости, не твоя ли, пусть маленькая, Василий Глотов?!

Посмотри же еще раз на карту, на красные треугольники и кружки. Этот — вражеская подлодка, протараненная Киреевым. Там вон ярким, с нажимом, кружком отмечено место, где подводная лодка Лунина в начале июля торпедировала «Тирпиц», который в сопровождении восьми миноносцев и тяжелого крейсера направлялся на перехват союзного конвоя. И вот здесь лежат гитлеровские корабли, и здесь, и тут… А на подступах к Рыбачьему просто красно от треугольников и кружков, там все дно морское усеяно вражескими транспортами, боевыми кораблями и самолетами, под огнем наших батарей пытавшимися прорваться в узкое горло Петсамского фиорда…

— Брось курить!

Лотов вздрогнул от резкого окрика.

— Хоть бы ночью дал себе передышку! Или жить надоело?

На пороге стоял «главный враг табака» — Таратин. Он сам недавно бросил курить и теперь, если очень тянуло к папиросе, принимался жевать обжаренные до черноты зерна пшеницы. Таких зерен у начальника политотдела всегда имелся изрядный запасец и при случае он охотно предлагал их заядлым курильщикам. Предлагал не раз и Василю Васильевичу, но Глотов отшучивался:

— На эрзацах, брат, не уедешь. Я уж лучше пореже, но табаку…

Таратин подошел к столу, опустился на стул. Пряча виноватые глаза, Глотов отодвинул от него дымящуюся трубку. Показалось, будто освежающе и приятно запахло одеколоном, и Василий Васильевич с удивлением посмотрел на Григория Яковлевича: свеж, умыт, чисто выбрит, словно и не работал он без передышки всю ночь в своем кабинете. Таратин поймал его взгляд, улыбнулся с сочувственной иронией:

— Опять, значит, ночные бдения? Опять не спал?

— А ты?

— Конечно, дома, а где же еще? У меня сегодня работы много, вот и пришел пораньше, — Таратин поднес к близоруким глазам руку с часами. — Без четверти семь, в самый раз начинать.

— Как без четверти семь?

— Значит, прав я?

— В чем?

— Не ходил домой?

— Понимаешь ли, — Глотов пошевелил чуть немеющими пальцами левой руки, — не ходил… Собрался, а тут дождь…

— Да ведь дождь два часа назад кончился! — вспылил начальник политотдела. — два часа назад, слышишь? Посмотри на себя: глаза, как у индюка, пальцы дрожат, все лицо пятнами… Слушай, Вася, скажи мне честно. Только честно: соврешь — все равно пойму.

— Ну:

— Ты дурак или умный? Ты хочешь дожить до победы или решил здесь, за столом, концы отдать? Я готов, пожалуй, к последнему. Могу даже памятник надгробный заказать. Вот этакую трубку из гранита, метров трех в высоту, и на ней — золотою вязью: «Главному оболтусу Северного морского пароходства…» Заказать?

— А поди ты!.. — без обиды отмахнулся Глотов.

— Нет, не пойду. Я серьезно тебе говорю: перестань изнурять себя, слышишь? Перестань! Никому не нужны твои «бдения». Ну, какой из тебя сегодня работник, какой руководитель, если ты полудохлый от усталости? Скоро люди начнут приходить, с неотложным, с самым главным для них явятся, а увидят такую зеленую образину…

— Не пойму, — начиная хмуриться, перебил Глотов, — чего ты хочешь?

— Скажу яснее! — Таратин вскочил, одернул китель, проверил застегнуты ли крючки на воротнике. — Ты сегодняшнюю сводку Совинформбюро слышал? Так и знал, что нет. А сводка тревожная. Прут фашисты на восток, к Волге рвутся. Под Москвой не удалось, не удается под Ленинградом, так решили в новом месте слабину нащупать. Это тебе что-нибудь говорит?

— Пока нет.

— Жаль. А тут и думать-то нечего. Помяни мое слово, что на Воле вот-вот начнется горячее дело. Горячее́, быть может, чем под Москвой, чем в Севастополе было.

— Ну и что? К чему ты все это говоришь?

— Побеждает, как тебе известно, тот, кто сильнее и морально, и физически. Это правило одинаково и для каждого бойца, и для армии и для ее командира. Изнуренный, измотанный человек командовать армией не может. Дошло?

— Ах, вот что? — понял, наконец, Глотов. — Стало быть, ты считаешь, что я не справляюсь со своими обязанностями?