Только море вокруг

Мягкая, шелковистая ладонь продолжала поглаживать его руку, успокаивая и утешая, и постепенно Маркевич затих, впал в полузабытье. Очнулся, когда ладонь посему-то стала жесткой, мозолистой и, перестав утешать, начала настойчиво, с короткими промежутками, постукивать его по руке. Постукивание складывалось в подобие точек и тире, и прислушиваясь к ним, Алексей прочитал снова и снова повторяемую фразу:

— Все в порядке, слышишь? Отвечай. Все в порядке, отвечай…

Собрав все силы в кончике в кончике указательного пальца правой руки, Маркевич ответил:

— Где я?

И похолодел от нетерпения: поняли вопрос или нет?

Вдруг почувствовал, как радостно вздрогнула жесткая рука, как заторопилась она, посыпала точками и тире:

— Все в порядке, корешок! Едем в санитарном поезде, в госпиталь. Все в порядке!

— Кто ты? — тоже заторопился Алексей.

— Радист с тральщика. Тоже вот… ногу покарябало. Отдыхай, браток, сестра говорит, что тебе нельзя волноваться.

— Погоди. Скажи, что со мной?

— Контузия. Легко отделался, кореш. Теперь ничего, поставят тебя на ноги. Припухай пока, отлеживайся.

— А ты?

— Лягу. Я на соседней койке. Понадоблюсь, шевельни пальцами.

…Алексей снял руки с колен, расцепил пальцы, с наслаждением пошевелил ими. Поднес к лицу и несколько раз сжал и разжал кулаки. Слушаются, а? Подчиняются! И главное вижу их! Захочу и прикажу себе: «С-сожми к-кулак! В-вот так!»

Получается… А тогда думал, что суждено ему навечно быть по ту сторону черной бездны Страшно было: кому он нужен — такой? Не лучше ли сразу — конец?

Мысль о смерти, как о единственном избавлении от самого себя, еще недавно не оставляла его. Он ждал смерти и молил о ней: скорей бы!

Так продолжалось долго, и, казалось, с каждым часом Алексей все глубже погружался в черную бездну. Может, и не вынырнул бы из нее, если б однажды не очнулся от ощущения иных, не похожих ни на одни прежние, рук на своих руках и от чьих-то губ, прильнувших к его губам. Это было так неожиданно, так неправдоподобно, что он даже не удивился: галлюцинация. Но поцелуй повторился еще и еще раз, маленькая, необыкновенно мягкая рука продолжала с трепетной лаской гладить по волосам, по небритым щекам. И Алексей вдруг заплакал от своего бессилия и от нахлынувшего счастья.

С тех пор это повторялось часто. Стоило возникнуть в мозгу первым разноцветным светлячкам, как на помощь приходили маленькие мягкие руки, и черная бездна отступала прочь. Как должное, как творение этих ласковых и исцеляющих рук, увидел он однажды крошечную расплывчатую, но не гаснущую точку перед глазами. И когда в тот день маленькая рука коснулась его лица, он уже знал, что скоро или не скоро, но все равно увидит и эту руку, и ту, которой она принадлежит.

Светлая точка перед глазами не увеличивалась и не яснела, она оставалась едва различимой и тогда, когда до слуха его впервые донесся очень далеки и очень робкий звук, в который он поверил не сразу.

Слух восстанавливался быстрее, чем зрение, и все же медленнее, чем хотелось Алексею. Много дней, а может недель прошло, прежде чем начал он различат не только звуки, но и слова, и голоса людей.

Он слышал и ее голос, когда она приходила к нему и брала его за руки. Слышал и цепенел от радости, боясь спугнуть.

— Все будет хорошо, родной, — говорила она. — Вы поправляетесь и скоро будете здоровы. Только не нервничайте, не волнуйтесь, и все будет хорошо…

Но она ушла, исчезла в тот день, когда он впервые начал смутные, расплывчатые контуры ее лица и неожиданно для самого себя произнес первую за все это время фразу:

— К-кто в-вы? — сказал он тогда.

И словно испугавшись этого вопроса, лицо ее отодвинулось, пропало, а вместе с ним исчезли и ее маленькие нежные руки.

Их не было больше ни в тот день, ни в следующий, ни в длинную, мучительную череду потянувшихся за ними дней и ночей. Другие руки кормили его, другие оправляли простыни и одеяло на его койке. Стало так пусто, так одиноко, что замерла, иссякла воля к жизни.

И вот однажды свет перед глазами стал меркнуть, заволакиваться опять густеющей темнотой, в которой с новой потрясающей слой вдруг взвился фейерверк разноцветных светлячков. Алексей вскрикнул, сорвался в бездну и падал долго-долго, до тех пор, пока что-то — а что, он не знал, — заставило открыть глаза. Открыл и замер, прикованный видением, возникшим где-то далеко. Белое, легкое, чистое-чистое облачко двигалось на него. Двигалось быстро, легко, словно стремилось подхватить его, вырвать из черной бездны, вместе с ним взвиться к свету, к солнцу. И когда облачко это было совсем рядом, когда почувствовал он свои руки все в тех же неповторимых, родных руках, перед глазами его близко и отчетливо, как бывает только во сне, возникли ее глаза и ее лицо.

— Таня? — нашел в себе силы прошептать он. И сам же себе ответил: — Таня…

* * *

— Почему ты ушла? — спрашивал он, боясь выпустить ее руки, боясь потерять ее. — Почему не приходила так долго?..