Только море вокруг

— Леша? Поднимись-ка сюда…

Василий Васильевич собрался куда-то, но, увидав Алексея, вернулся к себе в кабинет. Они обнялись молча, крепко, на долгую минуту.

— Садись, — кивнул Глотов на стул, — я шинель сниму. Когда вернулся?

— Сегодня.

— Дома был?

— Был. И в больнице. Мать просила, чтобы вы забрали ее.

По лицу Глотова скользнула тень озабоченности, глаза потеплели еще больше от благодарности за внимание к старушке. Однако спросил он все тем же спокойным, ровным голосом:

— А сможет? Ты с врачами не разговаривал?

Алексей с сомнением пожал плечами:

— Слаба… Но в больнице, пожалуй, ей хуже…

— Завтра схожу. Ты-то как? На судно или…

— Здоров. «Коммунар» говорят пары поднял?

Василий Васильевич сделал вид, что не понял этого полунамека. Спросил о Тане и внимательно выслушал все, что пришлось Маркевичу рассказать о своем пребывании в Ярославле.

— Так, так, — побарабанил он кончиками пальцев по столу, — писала нам Танюша… Признаться, и мы с Ниной не очень надеялись на твое выздоровление… Значит, здоров? Ну что ж, давай на судно: люди позарез нужны. По ленд-лизу мы получаем из Америки новые пароходы типа «Либерти» и «Виктория»…

— Мне бы лучше на «Коммунар»: все ребята там.

Глотов улыбнулся.

— Понимаю. Но на старых, учти, там остались немногие. Большинство на «американцев» перешли. Придется тебе самому экипаж подбирать.

— Мне? — Алексей удивленно поднял брови.

— Тебе, товарищ капитан, — лицо Василия Васильевича стало серьезным. Принимай судно, Алексей Александрович. Сегодня же. Навигация не за горами, дорог каждый час. Сейчас подготовят приказ о назначении.

Он снял телефонную трубку, вызвал отдел кадров. Маркевич не посмел отказываться: видно, вопрос о его назначении был предрешен заранее. И даже сердце екнуло радостно: только приехал в Архангельск — и сразу на свое судно, к Закимовскому, к Симакову…

— одного человека я тебе уже теперь порекомендовать могу, — сказал Глотов, опуская трубку на рычаг. — На-ка вот, прочитай.

Достав из стола измятый, замусоленный листок бумаги, он протянул его Алексею.

— Узнаешь? Читай, читай… Письмо оказалось коротенькое, лишь несколько косых строк на одной стороне листка.

«Здоров, Василь! — прочитал Маркевич. — Знаю, не ждал ты от меня весточки, а я живой. Был на матушке Волге, в морской пехоте. Слышал, небось, как мы там дали фрицам прикурить? На всю жизнь запомнят те, что живыми остались! Только и меня, суки, в последний раз куснули за левую ляжку осколком мины. Ничего, в госпитале залатали, уже хожу помаленьку. Скоро выписываюсь, а деваться некуда, в армию пока не берут, колченогим стал. Возьми ты меня, пошли духом на какую ни есть коробку. Справлюсь! Привет ребятам, если они у тебя — Золотцу, Алешке, Яшке Ушеренко. Вызывай скорее, дохну от скуки. Петька».

— Неужели? — поднял Алексей от письма заблестевшие глаза.

— Он и есть, — кивнул Глотов. — Иглин. Возьмешь к себе?

— А как же?

— Жди. Я с неделю назад ему вызов послал.

Василий Васильевич умолк, задумался. На смуглых щеках его пролегли глубокие жесткие складки, глаза вдруг стали суровыми, осуждающими, и когда опять заговорил, в голосе, в тоне, чувствовалась откровенная неприязнь:

— Ты Ведерникова помнишь? Как твое мнение о нем?

Алексей потупился.

— О покойниках, говорят, не принято отзываться плохо…

— Не принято? — Глотов выдвинул ящик стола. — А если мерзавец и после смерти пытается гадить всем и каждому, тогда как? На, читай, блюститель всяких «принято» и «не принято»!

Он не подал, а почти швырнул через стол несколько размашисто исписанных листков бумаги, сшитых по уголку парусиновой ниткой. Маркевич взглянул на них и сразу узнал нажимистый почерк Бориса Михайловича. Все еще не понимая, чем вызвано раздражение друга, пододвинул листки к себе, прочитал фразу, вторую и, чувствуя, как становится трудно дышать от гнева, от возмущения и нахлынувшей брезгливости, забыв о Василии Васильевиче, углубился в текст.

«Так вот, значит, что он писал, когда я неожиданно вошел в каюту! — мелькнула догадка. — Потому-то и поспешил убрать со стола эту гадость…»