Только сегодня

– Поздравляю. Я не… вам нужно, чтобы я присмотрела за этой парочкой?

– Нет, они будут у моей мамы, не волнуйся.

Я снова рассмеялась, возможно, слишком громко, потому что Раф посмотрел на меня, немного смутившись.

– Что ж, желаю приятно провести время! – засуетилась я. – А вы двое ведите себя хорошо.

Получив от детей поцелуи, я ушла, унося ощущение влажных губ на своих щеках.

Мы с Генри сидели за столиком в банкетном зале Королевского Альберт-холла. Бутылка восхитительного «Лорен-Перье» охлаждалась в ведерке со льдом.

– Это не смешно, – сказала я, вытирая шампанское с уголков рта, который предательски кривился все сильнее по мере того, как Генри смеялся все безудержней.

Когда я поведала ему о своем дневном происшествии, у него отвисла челюсть, но стоило мне описать ему гремлина Петра, он тут же загоготал, прикрыв рот сложенными чашечкой ладонями.

– Что тут такого смешного? – возмущалась я. – У нее интрижка, а в эти выходные у них годовщина! Эти бедные дети…

Генри унял смех и выпрямился.

– Дело не в ней, а в тебе, – сказал он.

– Во мне?

– То, как ты это излагаешь. Не обижайся, но ты ведешь себя так, словно играешь в дешевой мыльной опере.

Он снова засмеялся, и даже громче прежнего.

– Что?!

– Извини. Ты просто очень нервничаешь. – Генри взял меня за руку. – Послушай, почему тебя это так волнует? Тебе не кажется, что ты немного преувеличиваешь? Я имею в виду, что у людей бывают интрижки. Мои родители, черт возьми, только этим и занимались. И, знаешь, в любом случае это не твои дети.

– Это не… – начала я, но осеклась, не зная, что возразить.

И вдруг до меня дошло: как здорово, что Генри смеется. Смеется по-настоящему! Вот он вытер глаза, вот он сидит прямо напротив меня в этом освещенном свечами баре с отделкой из красного дерева, с раскрасневшимися щеками, вот последние приступы веселья отступают, и его тело расслабляется, и в этот момент я понимаю: он не смеялся так целый год. Улыбки – были. Ухмылки, сопровождающиеся вежливым «ха-ха-ха», безрадостные смешки – сколько угодно, но ничего настоящего. Это принесло мне огромное облегчение: наконец-то после всех моих напряженных усилий я случайно доставила ему радость.

Мы уютно устроились в нашей отделанной бархатом ложе, свет в зрительном зале погас, и заиграла музыка. Всего через полторы минуты после начала пролога последовало впечатляющее по своей интенсивности крещендо, которое увенчалось самым печальным созвучием, что мне доводилось слышать. Я так вцепилась в руку Генри, что он удивленно повернулся ко мне и принялся вытирать слезы, которые ручьем текли по моим щекам.

Позже, уже вернувшись в Олбани, мы лежали на кровати лицом друг к другу.

– Знаешь, тот момент, когда ты схватила меня за руку… – сказал Генри, разглаживая мои волосы.

– Что?

– Это очень знаменитый момент. Это один из самых известных и душераздирающих во всей классической музыке.

– О-о, – протянула я разочарованно. – Значит, мне нравятся лишь очевидности? Ты намекаешь, что я мещанка?

Он улыбнулся.

– Нет. Как раз наоборот. Он знаменит, потому что Вагнер применил здесь изобретенный им новый тип гармонии.

– Как можно изобрести новый тип гармонии?

– Ну… Ты знаешь, что обычные аккорды состоят из трех нот, которые отстоят друг от друга на терцию?

– Да, Генри, в общих чертах я разбираюсь в аккордах, спасибо.

– Извини, я просто…

– Хотел как лучше.

– Да, извини.

– Продолжай.

– До тех пор никому – во всяком случае, в европейской музыке – не приходило в голову создавать аккорды, состоящие не из терций. Этого просто не было. Принято было, что аккорды должны звучать, ну, скажем, красиво.

– Логично.

– Постепенно нетерцевая гармония становилась все более модной, но Вагнер был первым, кто по-настоящему использовал ее, поэтому впоследствии структуру таких аккордов назвали в честь его оперы – «тристан-аккорд».

– Итак, он изобрел аккорд? Значит, никто раньше не играл ноты в такой последовательности?

– Ну, я уверен, что кто-то играл. Думаю, тут лучше сказать, что он первый запатентовал этот тип гармонии.

– А! Кто успел, тот и съел! – перевернувшись на спину, резюмировала я и уставилась на стеклянную люстру, рука Генри скользнула мне на бедро. – Так как именно это выглядит в нотной грамоте?

– Ну, помогай. Я думаю, что тристан-аккорд – это фа… си… – Он прищурился и провел пальцами по моему животу, как по воображаемой клавиатуре, нажимая на то место, где должна быть та нота, которую он называл: – …ре-диез и соль-диез? Но это может быть любой аккорд, состоящий из этих интервалов: увеличенная кварта, увеличенная секста и увеличенная нона над басовой нотой.

– Умница, – сказала я и поцеловала его.

– Мне кажется, я влюбилась в Генри, – сказала я на следующее утро, глядя на свой «полный английский завтрак».

Мила и Джесс уставились на меня. Меня действительно переполняли чувства. Любовь. Черт. Я была влюблена в Генри. Стоило мне произнести эти слова вслух, как внутри меня словно разблокировался какой-то крошечный, забытый клапан, и я заревела.

– Простите, – сказала я, закрывая лицо руками.