Только всем миром

—      Долго пробыл?

—      Нет, минут десять. Когда уходил, я прижалась к нему. Он чмокнул меня в щеку, засмеялся и пошел себе... — Она умолкла, лицо вмиг стало мокрым от слез. — Простите, — сказала она, утирая слезы.

—      Вы с ним ладили? — спросил Чекалин; ему важно было, чтобы она поскорее справилась с собой.

—      По-всякому было. Да разве в том дело? Я по-другому скажу. Говорят вот: как за каменной стеной. Так это про меня: я с ним так была. Ничего я с ним не боялась. Не в том дело, что в обиду меня не давал, это самой собой. Я о другом: с ним все так прочно у меня в жизни было, так надежно... Мне теперь страшно одной, без него... Простите, у вас дело, а я все про свое. Скажите, товарищ подполковник, хоть на какой-нибудь след-то напали вы? Я хочу сказать — причина какая?

—      Нет, — сказал Чекалин. — Мы еще не знаем причины. — Показал композиционный портрет Блондина, все три варианта: — Вы не могли когда-нибудь видеть человека, похожего на этого?

Она долго держала фотографии в руках.

—      Нет, я не знаю этого парня.

Произнесла она это негромко. Но, может быть, так

показалось Чекалину потому, что после этого она вдруг закричала, зашлась в крике:

—      Через водку это все, через водку! Я знаю — одна водка во всем виновата! — И сразу оборвала крик, прикусила губу.

—      Виктор что, сильно пил?

—      Сильно? Нет. Выпивал, конечно... — Говорила она медленно, устало, будто все силы, какие были, ушли на давешний крик. — Я про то, что в вечернюю смену он водку с собою брал — для продажи. Выгодная штука: ночью двойная цена.

То, что она сама заговорила про водку, удивило Чекалина. С какого бока ни посмотри, совсем не те дела, которыми хвастают. Вообше-то насчет водки (памятуя о том, что Блондин отдал Соловьеву, пострадавшему от аварии, две бутылки) все равно собирался спросить — это важно для следствия; но при этом, знал заранее, наверняка испытывал бы неловкость: такое спрашивать о человеке, который трагически погиб! Совсем неглупо придумали древние: о мертвых или хорошо, или ничего. А она сама вот заговорила о водке...

—      Я ведь почему об этом? Насчет этой проклятущей водки я ему всегда говорила — ругала его. Зачем, говорю? Что мы, плохо разве живем? А он одно заладил: если б ты видела, как ее ночью алкаши разные ищут! Последним дураком надо быть, чтобы не попользоваться! Но я — как чувствовала. Я конечно, не того, что убьют, боялась, про это и мысли у меня не было. Я боялась — а ну как поймают? А оно вон как повернулось... Как я себя кляну! Надо было на своем настоять. А не послушался бы — на пороге лечь хоть, чтоб и думать не смел!

—      Вы полагаете, у него и в этот раз была с собою водка?

—      Что значит — полагаю! Я точно знаю. Он, когда в одиннадцать вечера приезжал, ну поужинать... он тогда и водку взял, в кухонном шкафике была.

—      Сколько?

—      Две бутылки.

—      Он во что-нибудь завернул их?

—      Нет, просто положил в капроновую сумку.

—      В машине он где держал водку?

—      Не знаю... Вы уж скажите мне, товарищ подполковник: его за водку убили?

—      Нет, — сказал Чекалин — со всей твердостью, на какую был способен. — Нет, водка тут ни при чем.

Выше сил его было сказать убитой горем женщине, что и водка, к сожалению, могла стать причиной убийства ее мужа; известны случаи, когда алкоголики идут на все ради капли спиртного... Ей ничего такого не сказал, но себе взял на заметку: не упустить те две бутылки водки из виду, вовсе не мелочь; возможно, именно здесь ключ к личности убийцы.

Поистине непостижимы люди! В какую-то секунду Чекалину показалось, что она не удовлетворена его ответом. Странные дела... Можно подумать — ей хотелось, чтобы ее ужасное предположение непременно подтвердилось. Что за притча! Тотчас, правда, понял: самое непереносимое сейчас для нее — неизвестность, и потому только одного она хочет — правды. Пусть даже и той страшной правды, в которой, как ей чудится, есть частичка и ее вины.

—      Эх, — сказала она, — да разве вы скажете!..

Здесь, в этой, вероятно, случайно вырвавшейся у нее

фразе, все было: и горечь, и злость, и боль. Но больше всего — опустошенность. То противоестественное состояние, когда человек перестает быть тем, что он есть. Когда он утрачивает все привычное и ни к чему уже не стремится... Уходил Чекалин из этого дома с тяжелым чувством. Подумалось с мимолетной досадой на себя: черт побери, наверно, это даже и непрофессионально — так близко к сердцу принимать дела и беды, в сущйости, чужих, совершенно случайных в твоей жизни людей; за столько-то лет — без малого тридцать! — службы мог бы уже, кажется, выработаться некоторый иммунитет...