Толстой и Достоевский. Противостояние

Более того, в «Воскресении» прекрасно изображено возвращение к земле как коррелят возрождения души. Прежде чем отправиться за Катюшей Масловой в Сибирь, Нехлюдов решает навестить свои владения и продать поместье крестьянам. Его измученные чувства внезапно оживают; он вновь видит себя таким, каким он был до «падения». В речке поблескивает солнце, водит носом жеребенок, и вся пасторальная сцена заставляет Нехлюдова полностью осознать, что мораль городской жизни основана на несправедливости. Ибо с точки зрения толстовской диалектики, сельская жизнь исцеляет дух человека не только своими безмятежными красотами, но и тем, что она открывает ему глаза на присущие классовому обществу пошлость и эксплуатацию. Это четко проявляется в черновиках к «Воскресению»:

«В городе не видно, почему работает на меня портной, извозчик, булочник, но в деревне ясно, почему поденные идут чистить дорожки в сад, убирают хлеб или луга, половину сработанного отдавая землевладельцу».

Земля пробуждает толстовского героя и служит ему вознаграждением.

Я остановился на этом вопросе относительно подробно, поскольку трудно переоценить его важность в понимании Толстого и нашей общей темы. Противопоставление городского сельскому охватывает основные элементы конструкции и замысла толстовских романов, оно же лежит в основе его неповторимого стиля. Кроме того, оно связывает в единое целое литературные, моралистические и религиозные аспекты толстовского гения. Дилеммы, с которыми сталкивается Нехлюдов 1852 года, занимают и князя Андрея, и Пьера, и Левина, и Ивана Ильича и рассказчика из «Крейцеровой сонаты». Вопрос, вынесенный Толстым в заголовок одной из его статей, остается неизменным: «Что же делать?» Можно сказать, что портрет в конце концов одолел художника и вцепился ему в душу; Нехлюдов отказался от своей мирской собственности и отправился в последнее паломничество под личиной Толстого.

Противоположность города и села — тема, которая всегда звучит при сравнительном анализе Толстого и Достоевского. Мотив отъезда навстречу спасению присутствовал и в жизни, и в творчестве обоих писателей, и «Воскресение» — это во многих отношениях эпилог к «Преступлению и наказанию». Но у Достоевского мы не видим земли обетованной (кроме быстро промелькнувшего смутного образа раскольниковской Сибири). Ад Достоевского — это Großstadt[55], современный мегаполис — в частности, Петербург «белых ночей». У него тоже есть искупительные отъезды, но примирение и благодать — то, что толстовским героям дает земля, — «великие грешники» Достоевского обретут только в Царствии Божьем. Для Достоевского — в противоположность Толстому — Царствие это не от мира сего. Именно в этом контексте следует оценивать тот нередко отмечаемый факт, что Достоевский, превосходно описывая городскую жизнь, практически никогда не изображает сельский пейзаж.

И наконец, двойственная проекция опыта в толстовских романах — одна из тех черт, которые делают возможным и продуктивным проведение параллелей между Гомером и Толстым. Угол зрения в «Илиаде» и «Одиссее» (отсылки к последней теперь для нас также актуальны) рождается из сочетания барельефа и глубокой перспективы. Как отметил Эрих Ауэрбах[56] в книге «Мимесис», одновременность событий в Гомеровом нарративе создает впечатление плоского изображения. Но под поверхностью лежит, просвечивая сквозь нее, перспектива морского и пасторального миров. Именно благодаря этому второму плану, поэмы Гомера внушают глубину и пафос. Думаю, только так можно понять, почему определенные сцены у Гомера и Толстого столь поразительно близки друг другу по композиции и производимому эффекту. Томас Манн считал портрет Левина на покосе с крестьянами архетипическим для философии и техники Толстого. Здесь переплетены многие нити: триумфальное возвращение Левина к самому себе, его невысказанный лад с землей и с теми, кто ее возделывает, испытание его телесной силы в сравнении с крестьянской, физическое утомление, которое оживляет разум и упорядочивает прошлый опыт в очищенной и великодушной памяти. Все это, по выражению Манна, — echt tolstoïsch[57]. Но в Песне XVIII «Одиссеи» мы находим близкую параллель. Неузнанный в нищенских лохмотьях Одиссей сидит у собственного дома, снося брань Пенелопиных служанок и насмешки Евримаха. Одиссей отвечает: